«Я много о чем молчал за последние 10 лет. Много раз не ходил на митинги — боясь за коллег и клиентов» Бывший директор «Ночлежки» Григорий Свердлин — о том, почему был вынужден уехать из России. И о том, что теперь ждет российскую благотворительность
Григорий Свердлин 10 лет возглавлял благотворительную организацию «Ночлежка», помогающую бездомным. В начале марта он вынужден был уехать из России и уйти с должности директора НКО: по словам Свердлина, знакомый предупредил его о том, что благотворителем «интересуется полиция». На машине Свердлин проехал от российско-эстонской границы до Грузии через пол-Европы, подвозя по пути украинских беженцев. О вынужденной эмиграции и будущем, с которым столкнется российская благотворительность, он рассказал «Медузе».
— Расскажите, как и почему вы уехали из России?
— Я никуда и никогда не собирался эмигрировать. Если бы хотел, давно бы уехал, возможности были. Даже после 24 февраля, когда многие начали уезжать, я не рассматривал такой вариант: как же я могу бросить свою команду и дело, которое считаю очень важным? Но и молчать о происходящем я не мог. Уже вечером 24-го я стоял в одиночном пикете на Невском. И потом почти каждый день стоял в пикетах, ходил на митинги, разгуливал в куртке с надписью «Нет войне».
— Вас не задерживали?
— Нет, на удивление. У меня пару раз проверяли документы, народ рядом со мной задерживали, росгвардейцы бегали мимо по Невскому. Даже когда уже все мои знакомые начали уезжать, я каждый вечер то в пикете стоял, то шел прощаться с уезжающими друзьями, но сам не собирался эмигрировать.
А потом один знакомый предупредил, что я фигурирую в каких-то списках и полиция мной интересуется. Я понял, что своей гражданской позицией сильно подставляю организацию. Вообще, это очень сложный вопрос, перед которым нас много раз за последние годы ставило государство, — молчать и не подставлять дело, которым ты занимаешься. Или высказываться и ходить на митинги, но подвергать опасности подопечных и команду, которой руководишь.
Я много о чем молчал за последние 10 лет. Много раз не ходил на митинги боясь, действительно, не за себя, а за своих коллег и клиентов. Привлекут меня за какое-нибудь «несанкционированное шествие», журналисты про это напишут — и у «Ночлежки» начнутся проблемы. Мы знаем, где живем.
У меня в жизни было много сложных решений, но решение об отъезде из страны было самым тяжелым. В какой-то момент я понял, что выбора у меня уже нет: я не могу хирургическим путем удалить ту свою часть, которая болит обо всем происходящем и требует как-то высказываться, и не имею права подставлять организацию, от которой зависят тысячи жизней бездомных людей. В течение суток я поговорил с несколькими своими сотрудниками, предупредил их, собрался, попрощался с родителями и уехал. И поскольку я уже был предупрежден об интересе полиции к себе, то выбрал самый быстрый путь — на машине через эстонскую границу.
— У вас была виза?
— У меня есть израильский паспорт, поэтому виза мне была не нужна.
— Что вы запомнили из своей долгой дороги?
— Ровно в день, когда я уезжал из Петербурга, домой к 80 людям пришли СК и полиция, об этом писали СМИ. Кому-то двери выносили, кого-то забирали [отделы полиции, изоляторы временного содержания]. Обо всем этом я узнал уже в пути, и стресса это, конечно, добавило.
Было опасение, что на границе меня завернут. Но российскую границу я прошел быстро. Час с лишним меня проверяли эстонцы — впервые в жизни у меня был такой досмотр, они изучили все вещи в машине. Пограничники были на нервах, людей из России уезжало много. Мне показалось, что меня спас диплом из Оксфорда, обнаруженный пограничниками в стопке документов, и мое альпинистское снаряжение. Почему-то эти вещи их расслабили. Наверное, поняли, что я не воевать еду.
Meduza has been blocked in Russia. We were ready for this and our work continues, no matter what, but we need your support like never before.
We need it now. Tomorrow could be too late. We are an independent publication, and we work only in the interests of our readers. Many of our readers in Russia can no longer contribute, so we turn to you, our audience around the world.
Я приехал в Таллинн, у знакомых в пустующей квартире была настоящая перевалочная база для политэмигрантов. Там постоянно жили люди, уехавшие из России. Каждый день кто-то заезжал, кто-то выезжал, в какой-то день приехал мой друг с огромной собакой, приехала семейная пара — девушка на восьмом или девятом месяце беременности, — и все это люди с хорошим образованием, совершенно не собиравшиеся уезжать из России, имевшие неплохую работу, платившие налоги.
Этой весной по всей Европе были рассеяны тысячи россиян — в основном люди 30–40 лет. Более молодым труднее уехать, у них еще нет связей, виз, не отложено денег, а тех, кто старше, держат пожилые родители. Мне кажется, отток этих людей будет для России очень ощутим.
Три дня я приходил там в себя, [а потом] поехал дальше. Несколько дней провел в Вильнюсе: еще до войны я обещал провести стратегическую сессию для белорусских медиков, которые годом раньше сбежали из Беларуси, потому что их начали преследовать за помощь пострадавшим во время митингов летом 2020-го года.
Потом ехал [на машине] через Чехию, Польшу, Австрию, Сербию, Болгарию, Турцию — в Грузию, в Тбилиси. Моя сестра уехала в Тбилиси, друзья тоже. Я вообще люблю Грузию, моя бабушка родилась и выросла в Тбилиси, а уже взрослую жизнь жила в Ленинграде.
В общем, я рад, что уехал именно таким образом — на машине. В долгой дороге есть что-то терапевтическое, какая-то медитация: ты едешь, рулишь, дорога, которая только что была впереди, уже убежала назад. И так в жизни твоей есть смысл.
По пути я старался кому-то помогать — подвозил из Вильнюса в Варшаву двух украинских девушек. С одной я был знаком, с ней ехала ее убежавшая из Киева двоюродная сестра. На границе Литвы и Польши было очень много полиции, километров на пять стоят посты (между Литвой и Польшей нет пограничных пунктов, — прим. «Медузы»). Документы они проверяли выборочно, но именно у меня и двух моих спутниц проверили.
Во всех странах, особенно в Прибалтике, сейчас очень много украинских флагов, желто-синей подсветки. Я встречал машины и с украинскими номерами, и с российскими, слышал русскую и украинскую речь. При этом я ни разу не сталкивался с каким-то негативом в свой адрес, хотя в Прибалтике говорил со многими по-русски, да и машина у меня с российскими номерами.
Один раз в Праге мне подсунули под дворники две антивоенные наклейки — я их наклеил себе на машину и поехал дальше. У меня и так на заднем стекле была антивоенная фраза — на русском и английском. И пока я ехал, мне много раз сигналили водители и одобрительно показывали большой палец.
Путешествие убедило меня в важности социальных связей. Работая с бездомными, я всегда видел много примеров того, насколько важны друзья, родственники — те, кто может поддержать в сложный момент. Знал, что человек, оказавшийся в чужом городе, например, из-за поиска работы или выпускник детского дома, тоже лишенный социальных связей, более уязвимы. А сейчас я все это прочувствовал на себе. Прочувствовал, как важно иметь знакомых, которые в чужой стране помогут с ночлегом, с мобильной связью, да просто с общением и поддержкой.
— Вы продолжаете общаться с коллегами в России?
— Да, у нас в «Ночлежке» есть высший орган управления — в нем 25 человек, и я по-прежнему один из них. Надеюсь, что смогу и дальше помогать «Ночлежке» на общественных началах.
— Что вы теперь будете делать? Где жить, как зарабатывать?
— Я точно буду заниматься чем-то связанным с общественными организациями, потому что тяга к осмысленной работе никуда не делась, и если мне в 30 [лет] не хотелось работать просто ради денег, то сейчас тем более не хочется (сейчас Григорию Свердлину 43 года, — прим. «Медузы»). Я очень надеюсь вернуться — как только закончится война и сменится режим. Но никто не знает, когда это будет.
Жить пока собираюсь в Грузии. Очень хочу что-то сделать для России, для тех, кто остается в России. Уже придумал два проекта. Я вижу вокруг себя много ярких, известных, профессиональных людей. Уникальный момент, когда можно собрать очень сильные команды. Плюс среди уехавших есть и состоятельные люди, которые мечтают вернуться в Россию, а сейчас хотят что-то делать удаленно для родной страны. Посмотрим, что получится из моих идей.
— В социальных сетях периодически вспыхивают перепалки между теми, кто уехал, и теми, кто остался в России. Уехавшие могут смело высказываться, а оставшиеся упрекают их в том, что те смелые, потому что в эмиграции. А вы как относитесь к тем, кто остался?
— Я вообще ужасно не люблю все эти обобщения, условные границы — «уехал — остался». Я по работе много раз видел, как эти условные границы — между странами, между социальными статусами — легко стираются. Вчера был «домашний», а сегодня стал бездомный. Все это очень зыбко и условно.
Люди, которые остаются в России, имеют дом, ближний круг, но, возможно, не чувствуют себя в безопасности. У людей, которые уехали, есть ощущение безопасности, но нет дома, социальных связей, родные остались в России… У меня вот родители там остались, я не знаю, когда их увижу.
Мне кажется, сейчас всем очень тяжело — и уехавшим, и оставшимся, просто каждому по-своему. И всех очень жалко. Мы все по-разному приспосабливаемся к этой ужасной ситуации, и нет никакого правильного выбора. У каждого свои трудности.
— «Ночлежка» ощутила на себе кризис, в котором оказались российские НКО?
— Конечно. У нас в стране все последние годы был экономический кризис, и он нарастал. Я как экономист по образованию понимаю, что он усугублялся бы в любом случае, но сейчас он нарастает стремительно. Многие западные компании уходят из России, люди лишаются работы, компании лишаются заказчиков, санкции влияют на российские корпорации, где благотворительные и маркетинговые бюджеты режутся в первую очередь, — многие бизнесы не доживут до конца года. У «Ночлежки» где-то 20% бюджета — как раз пожертвования от юрлиц.
Обычные люди, которые нам помогали, тоже лишаются работы. И даже если они не теряют работу, то цены растут, а зарплаты не успевают за ростом цен, значит, у людей просто уже не будет хватать денег на благотворительность. Надеюсь, что не у всех.
В то же время мы уже видим, что все больше людей обращается в «Ночлежку» за помощью, и, конечно, таких людей будет все больше. К нам уже потек ручеек беженцев из зоны военных действий. Я знаю, что и в пункты обогрева «Ночлежки» такие люди уже приходят — пока их мало, но совершенно точно будет больше. Я помню, что в 2014–2015 годах у нас появилось довольно много людей из Крыма, из Донбасса.
Сейчас обращаются уже и люди, которые лишились работы, возможности снимать жилье. Такое было в начале пандемии, когда закрывались стройки, люди лишались служебного жилья, да вообще было много потерявших работу. При любых потрясениях всегда страдают самые незащищенные люди — у них нет подушки безопасности, нет родных, которые могут поддержать финансово, и потеря работы означает потерю возможности снимать жилье.
Бывает, что в одночасье человек оказывается в очень тяжелой ситуации: сбережений нет, уезжать некуда. Сейчас есть люди, которые еще месяц назад имели работу, койку в общежитии или в хостеле, а теперь работы уже нет, койка еще сохранилась, но деньги заканчиваются, и, чтобы сэкономить, они приходят к нашему автобусу за тарелкой горячего супа. Часто это их единственная еда за день.
— Что теперь будет с благотворительностью в России?
— Думаю, что к концу года пожертвования от юридических лиц уменьшатся вдвое, а от физлиц — где-то на треть. И это оптимистичный прогноз. Сложно сказать, что будет с президентскими грантами: от них зависят многие, особенно региональные некоммерческие организации, для которых этот грант — единственный источник финансирования. Боюсь, что в ближайшие год-два часть организаций будет вынуждена закрыться.
Те, которые выживут, будут вынуждены сократить объем помощи. О развитии, о новых благотворительных проектах у большинства фондов речь не будет идти как минимум ближайшие несколько лет. Это очень жалко. И жалко еще, что те позитивные изменения в обществе, которым НКО способствовали, тоже во многом перечеркнуты.
В каком-то смысле все благотворительные организации занимались и занимаются одним и тем же — они хотя бы чуть-чуть повышают температуру за окном. У нас за окном равнодушный, безжалостный, холодный мир. А наличие в нем благотворительности, людей, которые бескорыстно приходят тебе на помощь — то с онкологией, то с пожилыми, то с осиротевшими детьми, то с бездомными, — делало наш мир теплее. А сейчас температура за нашим окном разом упала градусов на 50, и надо снова выращивать доверие друг к другу, человеческое участие, теплоту. На это уйдет много лет. И конечно, делать это будут не те люди, которым нравится воевать, а снова мы.
— То есть благотворительность все-таки выживет?
— Я уверен, что выживет. В то же время меня сильно тревожит возможность белорусского сценария, где летом прошлого года закрыли почти все НКО, включая детские хосписы. Понятно, что авторитарному или даже тоталитарному государству не нужны никакие общественные объединения — не только по политическому принципу, но даже по благотворительному принципу. В Советском Союзе же не было никаких общественных благотворительных организаций. Такие государства не любят неподконтрольную самоорганизацию. И этот сценарий мне кажется вполне вероятным. Но я думаю, что в любом случае даже если это и случится, то не в ближайшее время.
— Как бы вы оценили работу «Ночлежки» в последние годы? Чего удалось добиться? Я задаю этот вопрос, чтобы понять, чем грозит обществу потеря устойчивости НКО.
— Ой, меня тоска охватывает, когда я об этом думаю. Я и «Ночлежкой» руководил, и многие некоммерческие организации консультировал — видел, что в последние годы выросла и встала на ноги системная, профессиональная благотворительность. Появились люди, которые умеют хорошо работать, а также люди, готовые поддерживать системную помощь финансами и своим личным волонтерским временем.
Если говорить про «Ночлежку», то у меня было ощущение, что с каждым годом получается все больше. Была создана и хорошо работала комплексная система помощи бездомным в Петербурге. Появились места, куда люди приходят за едой; прачечные и душевые, где они могут помыться, постирать вещи; пункты раздачи одежды и средств гигиены, места, где могут предоставить медицинскую помощь.
Обычно сначала люди приходят за гуманитарной помощью, но, общаясь с сотрудниками, узнают, что, кроме супа и одежды, можно получить другую помощь — например, юрист поможет с восстановлением паспорта и других документов, а соцработник — с поиском родственников, устройством на работу или в медучреждение. Социально-юридическая помощь — следующая ступенька в системе помощи, но без первичной гуманитарной помощи она невозможна.
У нас в последние годы появилась и помощь в профобучении, мы оплачивали для части наших клиентов курсы сварщиков, водителей, помощников повара, устраивали в колледж.
В Петербурге уже после моего отъезда открыли ресторан под названием «Вход с улицы», там примерно половина персонала — это профессионалы, а половина — стажеры из числа бывших бездомных, которые живут в наших реабилитационных приютах, при этом стажируются и получают новую профессию. Кто-то работает официантом, кто-то на кухне, кто-то бармен, а кто-то помощник повара. Они получают стипендию и спустя несколько месяцев будут устраиваться в обычный общепит. У нас уже есть договоренности с сетями кафе и ресторанов, которые готовы брать наших выпускников.
Такая же система строится у «Ночлежки» в Москве — еще не все элементы этой системы работают, но если бы не война, то уже к следующему году был бы такой же сервис, как в Петербурге.
В прошлом году мы в Москве и Петербурге помогли большому числу людей, 8561 человек получили помощь в наших проектах. Это огромные масштабы по сравнению с тем, что «Ночлежка» могла сделать в 2011 году, когда я стал директором и мы с нынешней командой только начинали.
При этом мы все понимали, что нам еще долго достраивать систему помощи, чтобы никто не мог остаться с бедой один на один. Но было понятно, что мы все-таки уверенно движемся в эту сторону — по крайней мере, в части общественных организаций. Государство было ригидным, у меня не было ощущения, что оно осознает масштаб проблемы бездомности и что-то в этой связи готово делать. А вот НКО развивали систему помощи и продвигали в обществе идею помощи бездомным.
А сейчас, как я уже сказал, будет неизбежный откат назад в части развития благотворительности. И работы у моих коллег будет много.
— «Ночлежка» была создана 32 года назад. Тогда ни о какой системной благотворительности в России никто даже не знал, люди помогали в основном больным детям, собирая деньги адресно. За 30 лет россияне научились помогать не только больным детям, но и самым разным социальным группам: приемным семьям, бездомным, старикам, людям с ментальными нарушениями. Сейчас, когда денег в секторе становится меньше, а кризис только растет, — не станут ли люди отказывать в помощи бездомным? Не получится ли так: «больному ребенку я еще помогу, а вот бездомному — нет, сам пусть выкарабкивается»?
— Честно говоря, такое отношение к бездомным и не исчезало. И если у человека был выбор между бездомным и кем-то еще, он обычно выбирал не бездомного. Это связано в целом со стигматизацией бездомности в нашем обществе. Мы же часто слышим вот эти фразы [вроде] «они работать не хотят». Когда мы придумали ресторанчик «Вход с улицы» в Петербурге, одной из наших главных целей было как раз разнести в пух и прах этот стереотип: вот смотрите, целый ресторан, и вы даже не поймете, кто тут бывший бездомный и сейчас живет в приюте, а кто — профессиональный шеф-повар.
Находясь внутри информационного пузыря и много зная о социальной помощи и благотворительности, мы [ошибочно] думаем, что и на бездомных, и на приюты для животных, и на детей-сирот жертвуют одинаково. Нет, конечно. У меня по-прежнему есть ощущение, что 90% наших сограждан пока еще с недоверием относятся к благотворительности. И это, в общем, нормально для постсоветской страны. Потому что благотворительность как явление общероссийского масштаба существует лет 10, не больше.
Безусловно, сейчас все усложнится, потому что экономические кризисы, военные действия не способствуют развитию благотворительности и неизбежно вызывают кризис доверия людей друг к другу. Что делать. Будем все отстраивать заново. Другой страны у нас нет.
Беседовала Людмила Кузнецова