«Я был единственный белый натурал» Александр Молочников — о своем режиссерском дебюте в Нью-Йорке, короткометражке про Сашу Скочиленко и о том, почему искусство о сложностях меньшинств приводит его в замешательство
«Чайка: правдивая история» — первый нью-йоркский спектакль Александра Молочникова. В России режиссер сотрудничал с МХТ им. Чехова, Большим театром, снял сериал «Монастырь» с Настей Ивлеевой в главной роли. С началом полномасштабной войны он уехал в США, чтобы учиться в Колумбийском университете, и решил не возвращаться. Молочников открыто критиковал российские власти и вторжение в Украину. Его новый спектакль — не совсем «Чайка», пьеса Чехова здесь лишь отправная точка. Молодой и перспективный режиссер Кон ставит «Чайку» в Художественном театре, но начинается война, и главный герой вынужден уехать в Нью-Йорк. Но там он не находит свободы самовыражения и по большому счету оказывается никому не нужен. Одним из продюсеров выступила Софья Капкова, бывшая директор Центра документального кино в Москве, также покинувшая Россию после 2022 года. Журналист Андрей Мучник расспросил Молочникова о премьере, американском образовании и отношении к DEI.
— Какая это у тебя по счету «Чайка» получается?
У меня была одна сбитая. В МХТ мы начинали, Олег Павлович [Табаков] был в больнице, но еще был жив, и мы начали делать что-то такое странное для Малой сцены. Но потом пришел новый художественный руководитель, назначенный министерством культуры, и все это схлопнулось.
— Сергей Женовач?
Да, это был такой первый недолет. Потом Юра Посохов, замечательный хореограф, предложил вместе сделать что-то в балете для Большого, потому что на тот момент Кирилл Серебренников сидел под домашним арестом, а они до этого работали вместе над «Нуреевым» с композитором Ильей Демуцким, у них была как бы такая команда. И вдруг Юра сказал: «Чайка», и так как моя первая «Чайка» не долетела, я, конечно, вообще не верил своему счастью. Спектакль вышел и получил «Золотую маску» за лучший балет уже в военный [2022] год. Эту «Маску» и так-то непонятно куда было девать, а тут только в туалет поставить. Ну и все, а сейчас уже третья. Сначала это называлось «Чехов в „Челси“».
— Кажется, ты в интервью с Ильей Жегулевым что-то об этом рассказывал?
— Да, благодаря прекрасному Натану Щаранскому нам некий фонд дал десять тысяч долларов, чтобы мы что-то сделали. Мы собрались в заброшенном офисе, и это, в общем, оказалось так себе. Это был перенос пьесы «Чайка» в реалии отеля «Челси», который меня всегда интересовал. Так называемые резиденты годами там живут. Разные художники, которых до сих пор не выгоняют, хотя Savoy купил здание. И вообще — это историческое место, где тусовались Уорхол, Берроуз, Форман и многие другие. Вот это все показалось мне очень каким-то чеховским.
— И как это стыковалось с «Чайкой»?
— Там был такой микс «Чайки» и «Вишневого сада»: людей выгоняют из отеля, они не знают, где жить. Какой-то молодой парень пытается там сделать спектакль, показать его своей маме, известной актрисе на Бродвее, — такая нью-йоркская адаптация «Чайки», которая теоретически имела бы место. Но когда со зрителем вместе мне это довелось увидеть, показалось, что театр, которым мы пытались заниматься в Москве, был куда интереснее. Он был просто ярче, сложнее по форме. Когда приезжаешь сюда, то кажется, что все спектакли абсолютно литературоцентричные.
Но стало понятно, сколько стоит сделать спектакль и сколько времени это займет. Казалось, что это нужно делать полгода и это будет стоить сто тысяч. Но в итоге оказалось, что это нужно делать два с половиной года и это стоит 400 тысяч. Это вообще в два-три раза больше, чем где-либо в мире, притом что это спектакль практически без декораций. Я подумал: если уж тратить эти деньги и время, зачем делать что-то, что станет рядовым нью-йоркским спектаклем? Надо делать что-то, что взорвет, так сказать, танцпол и будет необычным.
А потом стало понятно: то, что со мной случилось в 2022 году, вполне себе может лечь в основу крепкого сюжета. Ну потому что действительно ставки высоки и события, скажем так, незабываемые. Так как мы это делали так долго, то событий уже американских тоже хватило на второй акт. Получается, что спектакль проходит через четыре времени: Россия до начала войны, Россия после февраля 2022 года, Америка при Байдене и Америка при Трампе. Это четыре очень разных нарратива.
— Главный герой пьесы — это ты?
— В сюжете очень многое придумано драматургом Илаем Рэри. Нет никакой героини-матери в моей жизни, которая мхатовская большая прима, боится Кремля и все делает как ей говорят.
— Ну это как раз из «Чайки»?
— Ну да, это как бы Аркадина. В конкретике персонажей параллелей нет, но есть на уровне мотивов, тем, выборов героя. С любовной линией тоже есть какая-то параллель.
— У тебя тоже продюсер увел девушку?
— У меня девушка уже сама продюсер, поэтому ее некому уводить. Хотя, наверное, есть кому, не знаю, поглядим, как оно будет. [Молочников встречается с продюсером и актрисой Одессой Рэй, которая получила премию «Оскар» за документальный фильм «Навальный».]
— Тебе тоже не хватает творческой свободы в США, как твоему герою?
— Ну конечно. Критика ограничений в США в спектакле показана крайне деликатно, хотя не заметить это невозможно. Есть сцена, где артисты задают главному герою вопросы вроде «Почему Треплев должен говорить, что он покончит с собой? Это может триггерить людей в зале». Или «Почему мы преклоняемся перед каким-то белым мужчиной-писателем, который жил сто лет назад?». Это все идет какими-то штрихами, пунктиром, но не потому, что нам стремно об этом говорить, просто не хочется делать спектакль по типу «утром в газете — вечером в куплете».
— Ну а какая ситуация в реальности?
— Америка и Россия очень разные, но такого страха сказать что-то не то, как в Америке, я в принципе никогда не испытывал в жизни. То есть ты все время на стреме, кого-нибудь обидеть страшно. Это как минное поле, ты никогда не знаешь, откуда прилетит. Мне кажется, если российская цензура отрывает руку, то либеральная цензура тут, как ветрянка, покрывает все тело прыщами.
Здесь ты вообще не знаешь, что ты можешь, а чего не можешь, но ты узнаешь это, когда ты это уже сделал, и тебе тогда капец. С другой стороны, тебя не сажают, не насилуют шваброй, но могут уволить или заклеймить и отстранить от продвинутого культурного сообщества. Например, если ты пошутил о том, что танцор, который с виду абсолютный мужчина, сидит в женской гримерке. Не дай бог, я так не делал.
— Ну а зачем так, собственно говоря, делать?
— Зачем так шутить? С позиции женщины женская гримерка — это очень частное, очень личное пространство, там треплются о всяком женском, звонят подружкам, ходят голые, и там сидит человек с членом. Ну окей, общество решило, что так всем хорошо, но не уверен, что все эти женщины довольны. Просто я знаю, что это не так.
Я не говорю, что это плохо на самом деле. Еще живя в России, я участвовал в гей-парадах, не будучи геем, потому что я понимал, что это меньшинство, которому действительно очень сложно — и круто, что они находят в себе силы собраться, чувствовать себя полноценными жителями страны.
А здесь, когда я сидел в группах режиссеров по 12 человек, из 12 фильмов десять было о сложностях жизни меньшинств. Хотя я был единственный белый натурал. Это не то чтобы как-то меня оскорбляет, у меня это просто вызывает улыбку.
— Ну ты же понимаешь, что ты тоже здесь, в этой стране, меньшинство?
— Нет. Здесь русские — это империалисты и агрессивные захватнические белые натуралы. Они никакое не меньшинство, никто всерьез не будет воспринимать фильм о сложностях русского в Америке.
— Как относятся в театральной индустрии к российскому наследию вообще и к Чехову в частности?
— Ну мы же видим, что Чехова ставят дофига. За последний месяц я был на трех спектаклях по Чехову: «Вишневый сад» в St Annʼs Warehouse, «Дядя Ваня» в городе Вашингтоне, потом Эндрю Скотт привез своего «Дядю Ваню» в Нью-Йорк, где все роли он играет один. Наша «Чайка» вышла. «Пиковая дама» постоянно везде, на Рахманинове я только что был в Карнеги-холл. Короче, как любили, так и любят. Я чувствую со стороны артистов, например, большое уважение к российской школе актерской. Очень много людей участвовали в программе обмена Йеля и МХТ, ездили в Москву и учились, или к ним сюда приезжали.
— У тебя в спектакле была сцена, которую ты только что описывал, где кто-то восклицает: «Почему мы преклоняемся перед каким-то белым мужчиной-писателем, который жил сто лет назад?» Но на самом деле получается, что ньюйоркцы ходят на спектакли по его пьесам.
— Да, но тема-то эта есть, и есть люди, которые хотят все время отменить всяких Льюисов Кэрроллов и прочих товарищей. Ты в курсе того, какое количество литературы не проходят в университетах сейчас по причине того, что писатель был, например, мизогин, или говорил что-то про рабов?
— Тема кэнселинга российской культуры вскользь упоминается в спектакле, когда продюсер Берри советует Кону не говорить, что он русский. Были ли у тебя похожие проблемы?
— Нет, мне не приходилось с этим сталкиваться, но в первый [2022] год в принципе орать, что ты русский, не хотелось. Ну, мне и раньше никогда не хотелось орать, что я русский.
— Это понятно, но здесь часто спрашивают: «Откуда вы, ребята?»
— Когда спрашивают, ты говоришь, что из Москвы, а не из России. Ты просто не знаешь, с кем ты говоришь: может, человек украинец, может, у него там кто-то погибает сейчас, а ты ему говоришь, что ты русский. Ну мы же напали. Но сейчас это иначе.
— А сейчас что поменялось?
— Я думаю, что израильская история очень поменяла контекст. В либеральной среде (а культура — это почти всегда либеральная среда), когда я приехал, Россия была главным плохим мальчиком. Сейчас плохих мальчиков много, в том числе Америка. Именно в мозгах либералов, то есть для большей части либерального сообщества, Америка активно финансирует Израиль — как бы сама хороша. Получается, что уже не только Путин — агрессор, но и все остальные.
— Как проходила работа над пьесой? Ты писал какие-то куски, или все писал драматург Илай Рэри?
— Изначально я рискнул написать самостоятельно, и это было чудовищно. Актеры прочитали мой текст и сказали, что это очень плохо написано. Это плохой английский. Это очень классная идея, классный сюжет; то, что ты это делаешь, очень интересно, но это просто плохой текст.
И Илай Рэри спасительно впрыгнул и за 15 минут написал эту сцену встречи [режиссера Кона] с [продюсером] Берри и потом два года меня терпел. По поводу каждой реплики мы много-много воевали, но я очень счастлив, он талантливый человек.
За эти два года я ни разу сам в руки текст не брал, что для меня новинка, потому что я правил все предыдущие работы. И, на самом деле, так лучше. Пусть каждый делает свое дело.
— История драматурга, который сказал не то, что нужно, попал в тюрьму и там погиб — это какая-то собирательная история, или вы думали о конкретных случаях?
— Это, конечно, собирательная история. Там есть и Женя Беркович, о которой мы все время думаем и стараемся ей хотя бы писать. Наверное, это и Навальный, вот это ощущение человека где-то там в тундре, который медленно умирает. Это и просто какие-то мои друзья, задержанные, жизнь которых мне примерно понятна.
— Ты сказал, что спектакль стоил 400 000 долларов. Откуда они пришли?
— Ну, из Кремля. Полностью. На коне были привезены. На самом деле где-то сорок потрясающих и удивительных людей, которые живут от Тель-Авива до Лос-Анджелеса, поверили в то, что это имеет место. Кто-то дал нам 2000 [долларов], а кто-то 50 или даже 70 тысяч, и без них бы ничего не было.
— В конце герой серьезно раздумывает о возвращении в Россию. Приходили ли тебе такие мысли?
— На самом деле нет. Но в спектакле он на самом деле хочет навестить, обнять кого-то, кого он любит. И да, это, конечно, приходит в голову. Конечно, я отдал бы очень много, чтобы обнять свою бабушку с дедом на даче. Я бы, наверное, все отдал за это. Но это невозможно.
И я рад, что знаю о невозможности своего возвращения, потому что это небезопасно, и я серьезно никогда не думаю об этом. Рад, что этот путь как бы обрублен и ты вынужден крутить педали тут.
От некоторых, кто остался в России, я еще до отъезда слышал, что мы там никому не важны, что не надо никуда ехать. И это люди, которые могли уехать. У некоторых, кстати, было уже гораздо больше зацепок здесь, чем у меня, скажем. У меня их не было вообще; все, что я делал до 2022 года, делалось в Москве. Так вот, все эти люди, которые могли рискнуть и сделать такой шаг, его не сделали. А сейчас мне кажется, что они ошиблись, судя по тому, что Дмитрий Крымов ставит в Национальном театре в Праге, что в Нью-Йорке у него уже вышел третий спектакль, что Максим Диденко выиграл главную британскую театральную премию [The Offies] год назад, что Кирилл Серебренников стал одним из ведущих режиссеров Европы, а Юрий Бутусов выпускает большой спектакль в Осло.
— Как тебе опыт работы с американскими актерами?
— У меня был потрясающий день, самый счастливый, может быть, в первый год в Америке, когда мы сели с американскими актерами читать «Чайку». Стало понятно, что мы говорим абсолютно на одном языке, что вся система общения «режиссер — актер» та же, что они легки на подъем, и ты вдруг чувствуешь, что у тебя есть некая способность, не сверх-, а просто способность, и она международная. Мне один актер сказал в первые дни, что он меня понимает лучше, чем многих американских режиссеров. Это было самое прекрасное, что может случиться.
— Какой главный итог твоей учебы в Колумбийском университете?
— Во-первых, счастье от того, что мне было куда ходить, когда я приехал в Америку. Счастье, потому что многим было просто вообще нечего делать. Во-вторых, очень сильные педагоги, включая большого иранского режиссера Рамина Бахрани. Я учился у них в каком-то смысле пониманию киноязыка, насколько научился — посмотрим, но вот короткометражка пока что достаточно неплохая. В-третьих, на самом деле радостно, что удалось попасть в эпицентр воук-культуры, место рождения всех этих идей, и, так сказать, вкусить этого по полной. Это отличный опыт.
— И ты какие-то выводы для себя сделал?
— Что это такая диктатура пролетариата, только культурная, где талант, во всяком случае во время учебы, стоит далеко не на первом месте. На первом месте стоит кто ты, какой ты расы, какого ты пола, сексуальных предпочтений и прочее.
— Ты застал протесты на кампусе Колумбийского университета?
— Да, я ходил и по лагерю, общался с людьми. Есть две стороны одной медали. Сегодня их арестовывают, и это несправедливо. Это, конечно, все странновато как минимум, а как максимум напоминает российские реалии — приходят домой, депортируют. Но с другой стороны, сами эти протесты были очень агрессивными и они были очень замкнутыми на себе, то есть все были в масках и никто не хотел отвечать ни на один вопрос. Они просто кричали эти кричалки, одна из которых была «От реки до моря», что, в общем, мягко говоря, не самый пацифистский лозунг. Но когда ты говоришь об этом пропалестинским людям, они отвечают, что это вообще про другое. Ну если это про другое, но очень большой группе людей кажется, что это про то, что хорошо бы, чтобы Израиля не было, — поменяйте кричалку. Кричалка как бы очень неоднозначная, если вы вкладываете в нее другой смысл, найдите, черт возьми, другую.
— Твоя короткометражка «Экстремист» про Сашу Скочиленко получила два приза на кинофестивале Колумбийского университета, поздравляю. Это твоя дипломная работа была?
— Спасибо. Да, это дипломник. Меня зацепила статья про бабушку, Галину, которая донесла на Сашу, и ее комментарий, что девочек вообще, конечно, надо бы выпороть. Это вообще такое удивительное желание — сажать не надо, надо выпороть. Почему-то всех выпороть надо советскому человеку.
Мне показалось, что эта история отличается от других сюжетов, связанных с войной и с незаконными арестами, тем, что она художник, что у нее есть какое-то видение свое. Вот этот героизм маленького поступка — это идеальное просто событие для короткометражки. Мне кажется, мы не просчитались.
За неделю до начала съемок мы с Соней, девушкой Саши, договорились, условно, в пятницу о зуме в среду, а в следующую пятницу у нас был зум с ними двумя. Это было одно из самых ярких событий этих лет, в это невозможно было поверить. Ты думаешь о Саше как о ком-то, кто будет еще пять лет сидеть, ты подсознательно представляешь себе, что вот выйдет этот фильм, ей о нем расскажут адвокаты. И вдруг бац — ты с ней в зуме. Это такой довольно-таки галлюциногенный эффект.
— Саша и Соня смотрели фильм?
— Да, они видели фильм, им очень понравилось.
— Что тебе все-таки интереснее: кино, телевидение или театр?
— Интереснее, чтобы был живой проект, который резонирует с теми, кто это смотрит. То есть ты чувствуешь, что ты что-то меняешь в их восприятии. Мне кажется, наш спектакль меняет восприятие театра у нью-йоркских зрителей, где очень мало какого-то визуального театра, который идет дальше текста. Я не хочу сильно хвалиться, но слышать от американцев, что этот спектакль лучше, чем спектакль с Клуни или с Кираном Калкином, — ну, это приятно, конечно, потому что мне тоже так кажется. Эти спектакли, где играют замечательные актеры, где замечательные тексты — они просто совершенно неинтересные по форме.
— Какие планы на ближайшее будущее? Учитывая, что ты говоришь, что белому гетеросексуальному мужчине здесь ничего не светит.
— Да нет, все светит. Ты просто с этим все время сталкиваешься, лесбиянка из Китая говорит: «Ты не понимаешь мой сценарий, потому что ты белый натурал», а я могу только ответить «извини». Ну, вот такая реальность. Тем не менее, конечно, что-то же получается делать, к счастью. Просто ты не поднимаешь белый флаг.
А по поводу планов на будущее — я очень надеюсь, в ближайшее время подпишемся с большими сценаристами на доработку сценария полного метра, который я писал в Колумбийском университете. И дальше начнем искать деньги. Фильм связан с историей переезда, это фильм о человеке, который не захотел участвовать в преступлении своей страны, но в итоге сам столкнулся с такой несправедливостью мира, что совершил преступление куда страшнее.
Всем по барабану на твои высказывания и посты. Глобально в итоге мы видим, как те, кто молчали, уже потихонечку в полном порядке. Это не хорошо и не плохо, просто так есть. То есть это хорошо на самом деле. Для меня лично то, что Юра Борисов был номинирован на «Оскар», — это классно. Но это также и свидетельство, что мир не награждает тебя за правильный, как тебе кажется, моральный выбор. Что еще? Спектакль наш («Чайка») едет в Лондон — и очень надеюсь, что будет иметь продолжение в Нью-Йорке, еще один прокат.
Беседовал Андрей Мучник