«Эти люди танцевали на вулкане» Интервью историка Дэна Хили. Он исследовал квир-сообщество советской и постсоветской России. На русском языке выходит его книга
В издательстве Garage вышел новый перевод книги британского историка Дэна Хили «Другая история. Социально-гендерное диссидентство в революционной России». Предыдущий (и единственный до 2022 года) перевод на русский вышел в 2008 году, и, как признает сам автор, в нем было большое количество неточностей (что не помешало книге стать библиографической редкостью). «Медуза» поговорила с Хили о том, как он изучал историю квир-людей в стране, где и сегодня о них лучше не говорить, — а в некоторых частях России их официально «не существует».
— Получилось интересное совпадение по времени: новый перевод вашей книги о русских квирах выходит в разгар войны в Украине, а Госдума в этот момент обсуждает ужесточение гомофобного законодательства.
— И правда, трудно было бы подобрать более неуместный момент [для выхода книги]. Но дело в том, что работа над ней длилась почти два года. Еще во время пандемии «Гараж» предложил мне переиздать первую книгу, «Социально-гендерное диссидентство в революционной России», а потом, возможно, и вторую — «Русская гомофобия от Сталина до Сочи».
Мне всегда было важно, чтобы моя [первая] книга дошла до российского читателя: на английском она была впервые опубликована в 2001 году, а на русском вышла в 2008-м в издательстве «Ладомир». Над этим изданием мы работали в очень сжатые сроки, у нас было буквально полгода. Его переводили на грантовые деньги, и через шесть месяцев надо было все закончить и отчитаться о проделанной работе. Поэтому они [издательство «Ладомир»] просто разделили книгу на две части и отдали двум разным переводчикам, которые не только не разбирались в квир-теории и терминологии, но и, судя по всему, не особо общались друг с другом. Елена Гусятинская меня потом пыталась утешить: «Не переживайте, Дэн, у нас [в России] все переводы плохие».
С «Гаражом» мы попытались найти новую интонацию, которая была бы ближе к моей изначальной.
— Кстати, в новом русском переводе есть феминитивы, вокруг которых в России уже давно идет отдельный спор.
— Да, ввести феминитивы мне предложили «Гараж» и переводчица Татьяна Клепикова. Я знал, конечно, что это отдельная большая дискуссия в русскоговорящем мире — который, к слову, гораздо больше и реальнее, чем путинская химера под названием «русский мир». И я подумал: «Что ж, нужно добавить моего академического веса в дело продвижения феминитивов».
— Историк Ирина Ролдугина, в какой-то степени ваша академическая последовательница, говорила мне, что новое издание проигрывает первому тем, что оттуда изъяли оригинальный и очень обширный библиографический список. Что вы об этом думаете? И расскажите, с какими источниками вы работали.
— Я начал писать докторскую в [университете] Торонто в 1992 году. В те годы советские архивы как раз начали потихоньку открываться — и попасть туда было относительно просто. Относительно — потому что многие вещи все еще были засекречены. Плюс к этому, некоторые хранители [архивов] пытались поддерживать советский «порядок», несмотря на свободу слова.
Еще до того, как я приехал в Россию в 1995 году, чтобы начать полевую часть своего исследования, я знал, что никаких прямых упоминаний ЛГБТ-людей я в постсоветских архивах не увижу. Нельзя было пойти в Ленинку и искать книги по «истории геев и лесбиянок». Такой темы не существовало в природе. Так что я искал литературу про «половые извращения», «половые преступления», изучал судебную и медицинскую литературу, труды психиатров.
В начале 1990-х исследователи вроде Симона Карлинского уже писали о российских геях начала XX века. Но он фокусировался на артистическо-литературной богеме, а я хотел сосредоточиться на истории обычных людей. В библиотеке института Сербского я нашел очень много интересных материалов, опубликованных в 1920-х. В библиотеке имени Ленина и «Публичке» я просил дать мне материалы на тему судебной медицины и «сексуальных преступлений». Таким образом я наткнулся на очень ценные дореволюционные труды — причем как российские, так и зарубежные. Хронология судебных разбирательств, где упоминается гомосексуальность, заканчивается в 1960-х: после этого уже сложно что-либо найти.
Meduza has been blocked in Russia. We were ready for this and our work continues, no matter what, but we need your support like never before.
We need it now. Tomorrow could be too late. We are an independent publication, and we work only in the interests of our readers. Many of our readers in Russia can no longer contribute, so we turn to you, our audience around the world.
Еще я изучал стенограммы дискуссий [на тему сексуальности] в Наркомздраве: там говорили о женщинах, живущих в мужском гендере, о транс-людях, которые просили помочь им с хирургическим переходом, о мужчинах-геях. По итогам одной из этих дискуссий 1929 года вышла резолюция о том, что двум людям одного пола должно быть даровано право заключать брак, если вынесено соответствующее решение психиатра. Это одно из самых поразительных [моих] открытий. Понятно, что в итоге этого [закрепления прав ЛГБТ-людей на брак] не произошло, но в принципе это могло бы случиться. В первых советских уголовных кодексах гомосексуальность изъяли из списка преступлений. Эту «проблему», которая раньше была в ведомстве полиции, на время передали в руки врачей, психиатров. Так продолжалось до 1934 года [когда гомосексуальность снова криминализовали].
Меня интересовали и литературные источники. Я провел много времени в РГАЛИ с дневниками Михаила Кузмина. Ну и конечно, архив Елены Гусятинской. Частные архивы [подобные архиву Гусятинской] невероятно ценны, и я сейчас очень переживаю за судьбу ее архива и других ему подобных.
— Могут нагрянуть силовики и изъять это все как пропаганду?
— Скорее, я в целом говорю про угрозу, которую нынешняя политическая ситуация в России представляет для частных архивов. То, что еще три года назад никого не интересовало, внезапно может привлечь внимание власти. [Ведь сейчас ей] даже не нужно менять законодательство — достаточно просто объявить «специальную военную операцию».
В какой-то степени частные архивы — продукт эпохи демократических преобразований 1980–1990-х. Так что они точно сейчас станут частью политического противостояния: кто-то может посмотреть [на эти архивы] и сказать: «Мне не нравится эта коллекция или это учреждение». Посмотрите, например, что они сделали с «Мемориалом».
Насчет сокращенной библиографии [нового издания]: ее все еще можно найти в первом издании. Там была такая ситуация: сотрудники издательства «Ладомир» назначили в качестве научного редактора человека [его звали Л. В. Бессмертных], который, во-первых, расширил количество источников в несколько раз, как будто намекая, что я не доделал свою работу. А во-вторых, настаивал на том, чтобы мы расширили цитаты. Он сам был коллекционером, с 1950-х годов собирал публикации о сексуальности. Его личная библиотека насчитывала более 15 тысяч томов. Я был как-то у него дома — мы провели с ним восемь часов и за это время отредактировали только введение. Он жил в маленькой квартирке площадью метров 30–35 — не знаю, как туда уместились все эти 15 тысяч томов. В общем, так или иначе, при подготовке этого издания он во многом навязал мне свой взгляд и от меня там почти ничего не осталось.
— Вы были первым, кто использовал термин «диссиденты» в контексте разговора о квир-людях. Вас за это немало критиковали.
— Да, кажется, рецензентам англоязычного издания [книги] тогда сильно не понравился термин «сексуальные диссиденты». Я, кстати, ссылаюсь на это в предисловии к новому изданию.
Они [критики такого использования термина] говорили, что термин «диссидент» должен использоваться исключительно в разговоре о политических диссидентах. Слово «диссидент», очевидно, символично для всех, кто занимался изучением СССР и России. Мы все помним о героическом сопротивлении диссидентов советскому режиму, об Андрее Сахарове.
Я исходил из того, что сам факт принадлежности к «ненормативной» сексуальности или гендеру автоматически требовал от человека сопротивления режиму, «диссидентского» статуса. Таким людям приходилось любить по-другому, репрезентовать себя по-другому, ощущать себя по-другому.
К сожалению, из-за недостатка материала я не смог проиллюстрировать этот тезис [о диссидентстве] так ярко, как мне хотелось бы. Как говорят в России, первый блин комом. Моя книга несовершенна. Но интересно, что многие молодые ученые [которые занимаются изучением СССР и России] сейчас используют этот термин — «гендерные диссиденты». И многим из них как раз удалось углубиться в жизнь [российского и советского] гей-сообщества. Они нашли много свидетельств того, что квир-люди очень четко осознавали свою инаковость. Так что я считаю, это снимает с меня обвинения в использовании этого термина.
Еще одно преимущество этого термина, на мой взгляд, состоит в том, что он помогает построить понятийный мост, демонстрируя союзникам или потенциальным союзникам, что у них общие с ЛГБТ-людьми цели. Что квир-люди — не какие-то девианты, которым сочувствуют, жалеют их, но до конца не понимают, а что у гетеросексуальных людей с ними на самом деле одни цели. Диссидент — это тот, кто противостоит режиму. Это тот, кто не согласен.
— В одном из интервью вы сказали, что «архитекторы перестройки» были такими же гомофобами, как и аппаратчики. Как тогда были возможны 1990-е, по которым сейчас многие ностальгируют? Для российской квир-культуры они были своеобразным золотым веком — альтернативная сексуальность и экспрессия в то время были везде, в том числе в массовой культуре.
— Думаю, отчасти потому, что советское общество 1960–1980-х активно трансформировалось. Просто никто об этом не говорил, поэтому перемены не были заметны вплоть до начала перестройки. К 1965 году большинство населения СССР стало жить в городах, и это важный социологический факт: благодаря пресловутым хрущевкам у людей появилось право на частную жизнь, на личное пространство. Но главная проблема была в том, что в советской политической культуре не было пространства для дискуссий о том, как меняется повседневная культура, кроме как в узком сообществе экспертов-социологов, — и все эти беседы проходили за закрытыми дверями.
Все изменила политика гласности, объявленная Горбачевым. Люди наконец-то начали свободно обсуждать, в каком обществе они живут и в каком хотели бы жить. Но в 1990-е этому духу свободы уже аккомпанировал экономический крах. Боюсь, из-за этого у многих россиян демократия еще долго будет ассоциироваться с финансовым и экономическим кризисами. К концу 1990-х у Ельцина кончились силы, да и идеи тоже, и люди были готовы к другому эксперименту, на этот раз авторитарному. Все 1990-е государство было занято насущными проблемами, поэтому контролировать общественную сферу у него просто не было сил.
Но надо признать, что посреди всей этой боли было и что-то хорошее. Я помню, как ходил в клуб «Шанс». Это было грандиозно! Там были прозрачные аквариумы, в которых плавали голые мужчины. Модная клубная музыка. На что это похоже? Может быть, на Берлин 1920-х? Но вечеринка заканчивалась в шесть утра — и ты шел до ближайшей станции метро по нищей, холодной Москве. Это был разительный контраст. Но счастья и удовольствия было довольно много, и геи и лесбиянки смотрели в будущее с оптимизмом.
— А было ли в 1990-е внятное гей-движение в России?
— Я часто думаю об этом, ведь я работаю сейчас над собственным архивом и мемуарами. У меня есть пара наблюдений.
В первую очередь у российского ЛГБТ-движения был огромный потенциал — это могло быть движение на очень высоком уровне [политической осознанности], несмотря на внутренние конфликты, которых было немало. Были радикалы, как, например, Евгения Дебрянская. Были и люди, ориентированные на интеграцию в рынок, — русский сектор фетиш-товаров для геев вполне мог в какой-то момент посоревноваться с немецким. Я не шучу.
Но на горизонте всегда были тучи. Гей-революция в этом смысле ничем не отличается от всех остальных демократических инициатив в России. Две чеченские войны дали понять, что эра, когда все позволено, будет недолгой. Так что люди [в 1990-е] танцевали на вулкане. Никто не чувствовал себя в безопасности.
Я очень хорошо помню голодные 1990-е — и это притом, что я тогда был довольно привилегированным студентом магистратуры. Перехватить еды удавалось редко: большинство студентов снимали комнаты у бабушек, чтобы они готовили им еду. Я жил один, потому что хотел иметь свое личное пространство — и возможность исследовать жизнь гей-Москвы середины 1990-х. И я ею, конечно, воспользовался.
Да, гей-революция должна была состояться — как и несколько других революций. Ничего этого не случилось. Но в отличие от многих я не виню демократов. Больше всего на самом деле я виню Запад — за то, что мы не осознавали масштаб кризиса в России и вовремя не помогли, не разработали что-то вроде плана Маршалла сразу после окончания холодной войны.
Один из главных уроков 1990-х — это то, насколько разнообразной, яркой и креативной может быть Россия, если ей дать немного свободы. В такой России хотелось бы жить.
«Медуза»