Мои герои — это мои палачи Елена Ванина рассказывает историю документалиста Александра Расторгуева

В детстве Александр Расторгуев хотел быть учителем. Потом — физиком. Потом — филологом. В итоге он стал режиссером — возможно, самым значительным российским документалистом в XXI веке. Его фильмы и проекты — «Жар нежных», «Я тебя люблю / я тебя не люблю», «Срок», «Реальность» — последовательно сокращали дистанцию между автором и героем, превращали обычных людей в хроникеров собственной жизни, показывали человека во всей его сложности и противоречивости. В ночь на 31 июля 2018 года Расторгуева убили в Центральноафриканской Республике — куда он вместе с Орханом Джемалем и Кириллом Радченко поехал снимать фильм о российских военных наемниках. По просьбе «Медузы» журналистка, сценаристка и режиссер Елена Ванина, дружившая с Александром Расторгуевым, рассказывает его историю.

«Я работал с двумя выдающимися ростовскими режиссерами. С Кириллом [Серебренниковым] даже раньше начали снимать, чем с Сашей [Расторгуевым]. Это какой-то мой рок. Сандро мой погиб. Мой Боттичелли — я ему кличку такую дал. А второй у меня арестован. Что такое? Что у вас там творится в Москве?»

Оператор Эдуард Кечеджиян сидит на втором этаже своего кирпичного дома в Ростове-на-Дону, то и дело наклоняясь вперед. Он показывает статуэтки премии ТЭФИ и фотографии с церемонии: на них сам Кечеджиян и совсем еще молодой Расторгуев. В конце 1990-х они вместе сняли почти все фильмы «ростовского периода» Саши. В частности, вместе прожили несколько месяцев на пляже под Туапсе, откуда привезли «Жар нежных» — если не лучший, то, пожалуй, самый известный расторгуевский фильм о жизни русского черноморского побережья.

В день, когда Александра Расторгуева, Орхана Джемаля и Кирилла Радченко убили в Центральноафриканской Республике, Кечеджиян лежал на том самом диком черноморском пляже, до отказа забитом людьми.

«Я там отдыхал, вдруг этот звонок. Я не верил до последнего, — говорю, вот когда будет информация, тогда будете рыдать, — рассказывает оператор. — А самого уже колотит. Давно не пил, давление у меня, пить категорически запретили. Пришел к одному из героев нашего фильма и сказал: «У тебя есть?» Это страшно. Зачем он туда поехал? Необъяснимая штука. Но как теперь узнать?»

Расторгуев почти никому не сказал, куда именно едет в командировку. Врал, что в более безопасную часть Африки. Своей самой близкой подруге и бессменному соавтору Сусанне Баранжиевой позвонил накануне отъезда. «Сказал: Сусанна, я завтра утром улетаю в Африку. Была полночь. Я говорю: во сколько? — Рано. Я говорю: как это, Саша? Вчера еще не было никакой Африки? Откуда? А прививки, а подготовки?»

Мы сидим в небольшом доме Баранжиевой в Ростове. Повсюду портреты Саши. Рядом со столом все еще стоит небольшая елка, наряженная только теми игрушками, которые ей когда-то дарил Расторгуев. Сусанна рассказывает, что в последние месяцы Саша был постоянно на взводе. Забрасывал ее ссылками на видео «всяких ужасов режима». Говоря о Расторгуеве, Баранжиева, красивая какой-то особой, княжеской красотой, смотрит перед собой, в стол. «Понимаешь, я даже рада была, что он вырвется, уедет из Москвы, — объясняет она. — Я его спрашиваю: «Саша, что ты будешь снимать?«А он отвечает: «Что-то вроде рекламного фильма. Сафари про животных»».

Напоследок Сусанна спросила, где будут проходить съемки. Расторгуев ответил: «Мы летим в Марокко, в Касабланку». «Я ему говорю: Саша, какое красивое название! И он так грустно отвечает: «Да. Название красивое»».

После того, как Расторгуев погиб, оказалось, что многие к нему относились как к родному человеку. Не известному режиссеру, а именно как к человеку, глубоко на них повлиявшему.

«С Сашей всегда было такое ощущение, что ты находишься в центре истории. Вокруг него всегда происходило что-то огромное, — рассказывает близкая подруга Расторгуева режиссер Лена Хорева, с которой они работали вместе последние шесть лет. — Саша и сам был таким центром. И даже умер он ровно в центре мира. В середине Африки. Ровно посередине карты мира».

В детстве у Саши Расторгуева была мечта — после школы уехать на Сахалин. «Он говорил: «Мама, я буду директором школы. Буду учить детей», — вспоминает Людмила Ивановна Расторгуева. — Я отвечала: «Сашка, какой Сахалин?»»

Мы сидим за столом в доме в Ростове-на-Дону, где родился Саша. Здесь многое поменялось, но стены те же. До мечты о Сахалине, продолжает Людмила Ивановна, была другая — стать великим физиком. Когда они как-то раз поехали в Москву, сын уговорил отца найти институт, в котором работал академик Капица. Затем девятиклассник Саша убедил лаборантку рассказать ему, в каком именно кабинете работает академик, явился к нему и произнес: «Я — Александр Расторгуев, я хочу поступить в ваш институт, это моя заветная мечта». «А Капица посмотрел на него и ответил: «Сын рыбака должен быть рыбаком»», — вспоминает отец Расторгуева, который ждал Сашу у дверей кабинета.

«Он вообще хотел великой жизни. Хотел больших событий. Хотел поступков, хотел великих открытий, — говорит Сусанна Баранжиева, сидя за одним столом с родителями Расторгуева (они с Сашей дружили семьями). — Он хотел жизни такой…» «Нескучной», — добавляет Людмила Ивановна.

После физики Сашу с такой же силой захватила литература.

«Я с работы иду, пацаны его школьные все гуляют. У нас солнечная сторона, жара, а он сидит в кресле по-турецки, в рубашке с длинным рукавом, весь мокрый и читает. Он столько читал, что я боялась, что он может тронуться, — Людмила Ивановна смеется. — Я ему говорю: «Саша, на улице такая погода, а ты у меня сидишь, как белая мышь. Да сними ты хоть рубашку! Жара такая. Пошел бы на речку искупался, позагорал». Нет. Он читает».

Перед самыми выпускными экзаменами в 1987-м Расторгуев решил пойти на филфак Ростовского университета. Во время экзамена по литературе он исписал целую тетрадь, пришел домой и рухнул на диван. «Он был уверен, что наделал ошибок, — вспоминает мать. — Я ему говорю: «Санечка, ты написал?» Он говорит: «Написал». Ну и что же? А он разговаривать не хочет. Говорит: Все, я не прошел!» «Когда он был одержим идеей, он писал не отрываясь. Очень быстро, — добавляет Баранжиева. — Эта преподавательница начала читать [его сочинение] и сошла с ума. Схватила эту тетрадку, побежала к ректору и сказала: у нас невероятный абитуриент. Да, у него есть ошибки, но это совершенно гениальный парень. Комиссия поставила ему «отлично», и Саша пошел сдавать следующий экзамен».

Во время учебы на филфаке для Расторгуева началась и эпоха ростовского телевидения — именно там сформировался Расторгуев-документалист. Почти случайно попав на телевидение внештатным корреспондентом, он быстро увлекся и занялся режиссурой.

Журналист и писатель Катерина Гордеева вспоминает, как попала в ту же редакцию в Ростове, где работали Расторгуев и Серебренников. «Не совсем понимаю, как в недрах «Дон-ТР», насквозь официозного и пропахшего бюрократией, вдруг появилась редакция, где были такие свободные и веселые люди, — говорит она. — «Дон-ТР» стоит на пригорке, и я очень хорошо запомнила одну ночь. Мы монтировали, выпили и потом вышли. И вот все мы идем по улице обнявшись, нас человек пять, и разговариваем о каких-то фантастических вещах: о смерти, о вечности, о звездах. И для меня это была прививка на всю жизнь — как должна выглядеть работа, как должно выглядеть телевидение».

Расторгуев всегда был сложным. Позже рядом с его фамилией то и дело будут появляться эпитеты «строптивый», «скандальный», даже «хам». В том, что касалось работы и творчества, он был не просто принципиальным — он не знал меры. «На «Дон-ТР» все знали про его характер. Но ему это прощали, — говорит Катерина Гордеева. — За талант. За то, что в Ростове у всех, в принципе, крутой нрав». Любое действие казалось Саше оправданным, если оно защищало искусство и позволяло ему случиться.

Чтобы снять свой дебютный фильм «До свидания, мальчики», Расторгуев и Кечеджиян, например, выкрали технику из редакции. «Люба, наша начальница, нас покрывала, делала какие-то заявки липовые. Ну, как ты иначе камеру неофициально вывезешь с территории?» — вспоминает оператор.

Про Кечеджияна и Расторгуева часто говорили, что они удивительным образом слышали друг друга. «Он никогда не объяснял задачи. Просто говорил: Макарыч, понимаешь, это должно быть как белый чистый снег, который только выпал. И все, — рассказывает оператор. — Вот как это сделать? Но я его понимал. Потому что видел как под рентгеном. А он меня. Его коронная фраза была: «Макарыч, это гениально!»» (Эту фразу слышали почти все, кто работал с режиссером: увидеть в работах других гениальность было для него крайне важным.)

Уже первые работы Расторгуева — самоучки, без кинообразования, — были настолько мощными и самобытными, что коллеги посоветовали ему поступать на режиссуру. И в 1999-м он поступил — в Санкт-Петербургскую академию театрального искусства.

«Были вступительные экзамены [по театральному мастерству]. Все читали что-то необязательное. Пришли мальчики и девочки учиться на телевизионных режиссеров. И вдруг Саша читает Цветаеву. И читает с такой силой, что все обалдели и затихли. И тогда уже про него все стало понятно», — вспоминает сценарист и однокурсник Расторгуева Илья Тилькин, который дружил с режиссером до самой его смерти. «Для него была одна важная вещь — не предать свое предназначение, — продолжает он. — Он все время про это говорил. Считал, что художник — это человек, которого поцеловал бог. И у тебя просто нет права оступиться. Ты должен стоять до конца».

Неистовая любовь к искусству в Саше жила всегда. Его главный тезис в работе — «неравнодушие». При этом чужих людей он подпускал к себе далеко не сразу. Баранжиева пришла на «Дон-ТР» в 1997-м — и сразу попала в команду Расторгуева, но тот ее поначалу избегал. «Как только я появлялась, он куда мог нырнуть, туда и нырял, — рассказывает она. — Дверь — дверь, окно — окно. Есть человек, который может перегородить его, — он прятался за этого человека и исчезал! Постоянно исчезал на ровном месте».

Но когда Расторгуев и Баранжиева начали работать вместе, стало понятно, что это навсегда. «Мы закончили монтаж нашего первого сюжета. Было, наверное, часа три ночи. Посмотрели, что у нас получилось, и он вдруг повернулся ко мне и сказал: Сусанна, по-моему, мы никогда не расстанемся, — Баранжиева прерывается и плачет. — Еще помолчал и говорит: только я матерюсь! У меня было такое чувство, будто я ожила».

Расторгуев, Баранжиева и Кечеджиян, работая на Ростовском телевидении, сняли много фильмов, о которых почти никто не знает. Найти и посмотреть их сейчас невозможно — как выяснилось после смерти режиссера, даже самые главные его картины сложно найти в хорошем качестве, чтобы, например, показать в кино. В этом есть для Расторгуева что-то очень характерное: не хранить, не беречь, не придавать особого значения тому, что ты сделал. Фильм случился, и это самое важное.

Одна из таких полузабытых работ — «Черновик» о бездомном ростовском поэте Александре Брунько. Фильм-стихотворение, снятый за один день в машине, электричке и на полустанке.

«Я раскопала эту историю, — вспоминает Баранжиева. — Саша Брунько был сыном крутого журналиста, «известинца», у него была прекрасная библиотека. Все из-за границы: музыка, книги, которые нельзя здесь добыть. При этом красавец. Заканчивает университет, быстро женится на красивой [девушке], у него маленький ребенок. А дальше попадает в тюрьму за тунеядство, потому что отказался работать — просто писал стихи. И вот к моменту, когда он выходит, его уже считают позором семьи. Он потихоньку спивается, становится бомжом и оказывается на дне».

У Расторгуева история человека «со дна» превращается в историю вознесения. Сначала Сусанна покупает для героя костюм — ведь нельзя читать стихи в таком виде. Потом Расторгуев заставляет Брунько долго молча ехать в электричке. Брунько дает парню в электричке томик Мандельштама — а выйдя на полустанке и выпив водки, впервые читает прямо в камеру свое стихотворение. А затем самоуверенно спрашивает у Баранжиевой: «Ну что, можешь написать такие стихи?» И она отвечает: «Нет».

Бездомного Брунько, как и многих героев своих последующих фильмов, Расторгуев пытался спасти. Через знакомых они с Сусанной договорились продать пару его стихотворений Пугачевой — вдруг из них бы получились хиты? Но Брунько запретил, сказав, что «эта попса проживет как-нибудь без меня». А потом добавил: «Ничего этого мне не надо. Я хочу только той жизни, которой живу».

Боль, несовершенство, брошенность — эти темы увлекали Расторгуева в каждой работе. В Ростове он снял еще два фильма о бездомных — «Гора» и «Мамочки», — которые чуть ли не мгновенно стали классикой российской документалистики. В них дистанция между автором и героями сократилась до минимума.

«Это даже уже не близость. Ему как будто нужно сквозь грудину внутрь проникнуть и там поселиться на какое-то время, — рассказывает друг Расторгуева, кинокритик Михаил Ратгауз. — Почему он в последнее время перепощивал бесконечно странные сообщения из твиттера? Дикие ролики, где кого-то сбивает машина, кто-то дерется? Потому что там везде есть вывих. Это то, что его органически притягивало. Вывихнутая конечность. И там, где он ее видел, ему было по-настоящему интересно».

Расторгуева часто упрекали в спекуляции. Он не просто фиксировал жизнь героев — он в нее вмешивался, толкал их на поступки, на которые бы они вряд ли решились сами (по крайней мере, во время съемок). Для него рождение искусства безусловно оправдывало средства — но было и другое: те, кто открывался его камере, пускал его в свой мир, невольно влияли и на него. Не зря в одном из своих редких интервью он скажет: «Мои герои — это мои палачи».

«На его примере можно было научиться любить людей, — говорит Илья Тилькин. — При этом парадоксально — он мог быть хамом, абсолютно жестким чуваком, нарывающимся на удар в табло. Как-то мы стояли у метро, к нам подошел человек и говорит: «Ребят, зажигалочки не будет?» Саша ему дает рубль и говорит: «Иди, купи себе». Я понимаю, что сейчас будет драка. Но он моментально этого мужика заговаривает. Он никого не боялся — и при этом мгновенно влюблялся в жутких, несовершенных людей. Мне мама говорила держаться от них подальше, а он любил их. Любил так, что и ты начинал их любить через этот телевизор».

В фильме «Мамочки» есть эпизод, когда бездомную героиню без документов увозят рожать на скорой. «Мы привезли ее в десятую больницу, а ее не принимают, — вспоминает Сусанна Баранжиева. — Саша спрашивает: почему? А они говорят, у нас нормальная больница, везите ее в больницу для бомжей. Тогда Саша выяснил, что нужно сделать, чтобы ее приняли. Выходит санитар, дает ему халат, бахилы, медикаменты. И Саша ее полностью обрабатывает. Делает все, чтобы ее приняли. Потом вышла главврач, говорит — это вы сделали? Мы берем вас на работу». 

«Когда я посмотрела «Чистый четверг», это было счастье. Я совершенно ничего не знала о нем, я никогда его не видела. Я даже не знала, где он живет. И тут — у тебя появляются мурашки ни от чего. Не от какого-то сантимента, не от того, что тебе страшно или жалко. А от того, что ты понимаешь, что это искусство», — вспоминает создатель и главный редактор журнала «Сеанс» Любовь Аркус.

Дело было в 2003 году — к тому моменту Расторгуев уже снял в Ростове несколько полнометражных фильмов. После выхода одного из них — документально-игрового «Твой род», снятого в армянском селе Ахнидзор, — Сашу даже называли «вторым армянским режиссером после Параджанова» (хотя никакого отношения к Армении он не имел). О «Мамочках» и «Горе», спродюсированных документалистом Виталием Манским, говорили, что в них есть небывалая степень близости к героям, но широкую известность в Москве и Петербурге Саша так и не получил. О его фильмах не знали даже кинокритики. Именно Аркус стала человеком, который познакомил столичных кинематографистов с творчеством Расторгуева. «Мне было необходимо с кем-то поделиться, — вспоминает она. — И я послала диск «Чистого четверга» Сокурову».

«Чистый четверг» — фильм-притча, фильм-зарисовка о Второй чеченской, где самой войны почти нет. Живя в Ростове, не думать о войне, которая шла совсем близко, было невозможно. Однажды Расторгуев прочел заметку о военном поезде-прачечной, который обстирывает бойцов, — и начал мечтать о фильме. Деньги — пусть и крошечные — на кино удалось найти быстрее, чем получить разрешение на выезд в зону боевых действий; но в итоге группа Расторгуева смогла договориться, что полетит в Чечню на военном самолете. В редакции «Дон-ТР» устали от их постоянных отъездов, но Баранжиева, Расторгуев и Кечеджиян взяли отпуск за свой счет и улетели, ничего не сказав даже близким.

«Каждый день был непредсказуем. Были и перестрелки, и выход с колонной БТР. Мы были рассредоточены по разным машинам — если ударит, то не всех разом», — рассказывает Баранжиева. И вспоминает, что оператор уговаривал их не ехать: говорил, что Саша «совсем мальчишка, что у него играет кровь».

Они и правда чуть не погибли, когда возвращались из первой чеченской командировки. «Мальчишка-студент, который заливал масло в баки, забыл [бак] завинтить, масло вылилось, и наш вертолет стал падать, — вспоминает Сусанна. — Это было ужасно, там было полно женщин, детей. Но летчик сумел хорошо спланировать». Потом они вернулись в Чечню, чтобы доснять фильм, а когда собирались улетать, их не взяли на борт еще одного вертолета. Вскоре он разбился — на глазах у Расторгуева, Баранжиевой и Кечеджияна; в нем были люди, которых группа снимала несколько месяцев.

Александр Сокуров, посмотрев «Чистый четверг», попросил Аркус срочно найти телефон Расторгуева. Он позвонил молодому ростовскому режиссеру, чтобы сказать — нужно снимать еще и еще. «Спасибо, — ответил Расторгуев. — Извините. Я сплю».

Вернувшись из Чечни, Расторгуев и его соавторы продолжили работать на «Дон-ТР». «Как-то мы готовимся к очередному выезду на съемки, и вдруг секретарша вызывает меня к генеральному, — рассказывает Баранжиева. — И тот говорит: «Сусанна, вы полетели на съемку без разрешения руководства. Вы уволены». Я спрашиваю: а что, у вас много желающих полететь на съемку в Чечню? Он говорит: вы прете на красный свет! Саша, как про это узнал, тут же схватил трубку, позвонил и кричит: «Николай Иванович, вы — идиот!» А у того совещание было в кабинете, а это все по громкой связи». На следующий день Расторгуев уволился сам.

Кажется, хуже всего Саша был приспособлен к работе в корпорациях. После его смерти Баранжиева и Павел Костомаров — еще один соавтор режиссера — грустно шутили, что можно было бы повесить мемориальные доски на все организации, из которых Расторгуева увольняли. Таких компаний было много.

Помогать безработному режиссеру взялась Любовь Аркус. Он приехал к ней в гости в Петербург — и встретился там с продюсером Сергеем Сельяновым. Это была первая попытка ввести Расторгуева в столичную киноиндустрию. «Я накрутила Сельянова, что его нельзя упускать, потому что он — гений. У него тяжелый характер, но это я возьму на себя. Главное, чтобы у него был договор, и он знал, что делает фильм, — вспоминает Любовь Аркус. — Сельянов разговаривал с Сашей очень осторожно, дружелюбно. Саша ему рассказывает какую-то немыслимую историю, которую он хотел бы писать. Сельянов говорит: Хорошо, Александр. Напишите синопсис, буквально на трех страницах. Мы посчитаем смету, выплатим вам аванс. Расторгуев отвечает: «Сергей Михайлович, я сейчас не могу. Во мне должно это как-то вырасти». А Сельянов ему: «Понимаю, но мне нужно посчитать. Мне нужны параметры». И тогда Расторгуев взрывается и орет: «Что же это такое, черт возьми! Я вам предлагаю запустить ракету, которую никто никогда не запускал!» На что Сельянов ему: «Но мне нужен какой-то чертеж этой ракеты!»»

Из этого разговора так ничего и не выросло. Расторгуев не смог и не захотел писать синопсис. Сельянов про него забыл.

В 2003 году Сусанне Баранжиевой позвонил Виталий Манский и предложил отправиться на съемки в поселок под Туапсе. Манский снял там свой фильм «Бродвей. Черное море», но материалом был не вполне доволен. Казалось, что и у места, и у героев есть еще больший потенциал. И Манский решил отправить по своим следам Расторгуева. «Он говорит: место — гениальное, — вспоминает Сусанна. — «Не хотите отправиться туда и попробовать снять крутое кино?»»

В итоге Манский стал продюсером фильма «Дикий, дикий пляж. Жар Нежных». Расторгуев, Баранжиева и их съемочная группа на несколько месяцев уехали на черноморское побережье и сняли там, пожалуй, один из самых масштабных проектов в истории российской документалистики. Они словно вросли в этот пляж, стали его глазами, приручили героев, которые ехали на море в поисках своей мечты. Сусанна рассказывает, что первые полтора месяца они просто выходили на берег, ставили камеру, наблюдали за людьми, но ничего не снимали, пытаясь стать частью окружающей их жизни.

Манский таким ритмом был недоволен и приехал с ревизией. «Он возмущался: Что же это такое, вы ничего не снимаете! Поехали в Лермонтовку, смотрите туда, снимайте это, — вспоминает Баранжиева. — Саша меня отводит в сторону и говорит: «Сусанна, как хотите, или Манский уедет отсюда или отсюда уеду я. Я не потерплю никаких инспекций и никакого контроля. Делайте, что хотите!»»

Баранжиева убедила продюсера уехать, а вскоре стало понятно, что материала на этом пляже столько, что хватит не на фильм, а на целый сериал. Расторгуев постоянно снимал новых и новых героев. Когда фильм вышел, одни называли Сашу «Фолкнером российской документалистики», другие — обвиняли его в том, что он обнажает самое неудобное в своих героях. Он делал видимым то, на что сложно было смотреть.

«У него в кино всегда проступает невозможность гармонических отношений, которые находятся где-то далеко, в пространстве мечты. В «Жаре нежных» это чувствуется постоянно, — говорит Михаил Ратгауз, — Ведь сам этот пляж — это пространство мечты. Люди приехали туда за очередной порцией счастья. Ты находишься визави со своей мечтой, которая может тебя только обмануть и ранить еще сильнее».

В фильме есть сквозная линия — пляжный фотограф тайком, без всяких документов и прививок покупает новорожденного верблюда и привозит его к себе. Пичкает лекарствами, водит (как аттракцион для снимков) по пляжу и в итоге — губит.

«Сусанна и Саша тогда уехали, и вдруг я узнаю, трагедия — верблюд умер, — вспоминает Кечеджиян. — Я звоню ему и говорю: «Сандро, такая вот ситуация, что делать?» Этот хозяин, Женька, пригрозил, что если мы хоть на шаг подойдем, он стрелять будет. Сашка говорит: «Макарыч, снимай. Иначе кино не будет». Ну, что делать. Я пошел к нему и говорю: «Жень, ну, хорошо. Ты меня застрелишь. Но все же нас тут знают, весь пляж, в Москве все знают, что мы здесь. Тебя сразу найдут». А он — ни в какую — застрелю. Я говорю: «Ладно». Тогда мы с ребятами — там мой сын был, и звукооператор наш, Жора Ермоленко, — взяли машину и поехали. Он увидел нас, сначала пульнул в воздух, а потом сдался. И я пошел, снял этот эпизод».

У Расторгуева было редкое и очень ценное для документалиста качество — он умел предугадывать события; он нутром чувствовал, где будет происходить история. Его друг и один из главных соавторов Павел Костомаров рассказывает, как приехал к нему в гости — и тоже втянулся в съемочный процесс. «Я хожу с камерой. Он просто смотрит вокруг. И вдруг говорит: «Сними вот этого мужика», — вспоминает Костомаров. — А там на мосту сидит пьяненький мужик. И я начинаю: «Саша, на хера его снимать?» А он говорит: «Ну сними. Чего тебе, жалко?» Ну и у меня включилось тупое упрямство — мы стоим и спорим, нужно ли снимать пьяного человека. Я говорю, это гадость и глупость. И в этот момент мужик теряет равновесие и падает с моста. Не смертельно, в болотце какое-то. Но вот был человек — и улетел. Остался один мост. И Саша на меня так смотрит и подносит кулак к лицу. А думаю: «Какой же я дебил. Надо ему просто верить».

Позже, когда у Расторгуева появились десятки учеников, именно это качество он ценил в них больше всего. «Иногда к нам приходили люди, которые вообще не умели снимать, — вспоминает Лена Хорева. — Я смотрела материал и говорила: Саша, пожалуйста, давай больше никогда не будем отправлять этого человека на съемки. Нет, — отвечал он. — Он умеет оказаться в нужное время в нужном месте, это мало кто может».

Расторгуеву всегда хотелось большего — придумать, как сделать так, чтобы камера и герой стали единым целым. Как это часто бывает, помогла случайность. Павел Костомаров с режиссером Алексеем Попогребским снимали на Чукотке фильм «Как я провел этим летом». Расторгуев там же работал над фильмом о фильме. «Для этого нужно было не только снимать, но и собирать материал у команды, — объясняет Костомаров. — И Гриша [Добрыгин, исполнитель главной роли] баловался, снимал себя на дешевый фотоаппарат. Когда мы посмотрели этот материал, просто обалдели от того, какой Гриша живой и прекрасный». Добрыгин кривлялся, пел песни и вел себя так, словно камера — это и есть он. Тогда Расторгуев и Костомаров придумали «убить режиссера» и отдать камеру самим героям. Так появился проект «Я тебя люблю / Я тебя не люблю».

«Нашелся какой-то ростовский бандит, который захватывал колодцы, перекрывал на станицах воду и требовал выкупа. Он вдруг решил, что ему нужен фильм, — рассказывает о проекте Костомаров. — У него была любовница на ростовском телевидении, поэтому он случайно набрел на Сашу. И согласился финансировать наш проект».

Это была точка разлома, момент, когда Костомаров и Расторгуев написали манифест (2009), в котором — не в первый раз — провозгласили смерть автора, окончание эпохи «режиссеров-демиургов» и начало новой эры кино. В своем манифесте они писали: «Вырвать камеру из рук оператора, из-под диктата режиссера, из золотых сечений / клеток… Вживить в руки героя. Она станет продолжением его стихии. Его силы, его наивности, его правды. Герой получит окончательное гражданство, родство. Право быть трехмерным. Право быть собой». Костомаров и Расторгуев придумали новый тип документального кино — они отдали камеру людям.

«Это был поиск киноязыка, — продолжает Костомаров. — Что нам сделать с камерой, как ее освободить? Мы чувствовали, что в этом методе есть поляна катарсисов. Мы знали, как грибник или рыбак, что рыба где-то здесь, и нужно сверлить лунку».

Костомаров переехал к Расторгуеву в Ростов. Они провели кастинг среди тысяч претендентов и раздали победителям камеры — чтобы те под руководством Баранжиевой сами себя снимали. Ссорились, мирились, занимались любовью, просто жили. Сейчас формат «Я тебя люблю / Я тебя не люблю» кажется давно знакомым, но все это происходило до эпохи ютьюба, инстаграма и сториз. Впервые в документальном фильме о любви говорили и показывали настолько откровенно.

С тех пор Расторгуев последовательно прятал себя как автора; долгое время не выходило ни одного фильма, который бы был снят лично им. Расторгуев-режиссер растворился в собственном окружении, придумав себе фабрику документальной режиссуры — платформу, которая заменила авторское высказывание от первого лица.

«У него было маниакальное желание присутствовать везде. Быть глазом, который смотрит на тебя из тарелки супа, из сахарницы, из зубочистки, — объясняет Ратгауз. — Смысл этой идеи мелких правд был в том, что потом из них должна была вырасти некая огромная всеобъемлющая правда». И такая правда — по крайней мере, на какое-то время — возникла в проекте «Срок».

Шел 2012 год, в городах-миллионниках начались массовые протесты — впервые за долгие годы казалось, что действительно может что-то измениться.

«Я страшно возбудился, звонил ему в Ростов, орал: «Саша, срочно! Ты должен быть здесь», — вспоминает Костомаров. — А он ржал и говорил: «Паша, ты идиот, какая революция? На вас танки выйдут и всех подавят. А скорее всего вы сами разбежитесь по своим кафешкам, сраные хипстеры». Я продолжать орать и говорить, что не может он быть таким пассивным. И как-то так его раскачал, что он пошел в Ростове на свою Болотную. Кроме него там вышло еще, наверное, 11 калек, чтобы заявить решительный протест. Ну, и Сашу тут же замели».

После задержания Кирилл Серебренников, давно переехавший в Москву, позвонил Федору Бондарчуку, а тот, в свою очередь, — кому-то из ростовских чиновников. Из СИЗО Расторгуева отпустили — но интерес к политической жизни в России у него с тех пор уже не пропадал.

«Я снимал тогда исторические фильмы и понимал, что вокруг творится история», — рассказывает журналист и продюсер Алексей Пивоваров. В 2012-м он еще работал на НТВ. Американские знакомые посоветовали Пивоварову немедленно начать снимать кино о протестном движении.

«Я понимал, что в этой истории могу быть максимум продюсером, и начал искать авторов, — продолжает Пивоваров. — Посмотрел «Я тебя люблю»/ «Я тебя не люблю» и позвонил Саше. Он тут же согласился, у него было только одно условие. Он сказал: «Я работаю только с Костомаровым». Дальше была знаменательная встреча, на которой они пытались распознать, где же подвох, почему журналист из телека с ними встречается. Паша смотрел с большим недоверием, а Саша меня буравил глазами, как будто я на допросе».

И все-таки кино об оппозиции было решено снимать. Пивоваров договорился с Собчак, Навальным, Гудковым, Немцовым и другими ключевыми фигурами протеста — подпускать Расторгуева максимально близко. 6 мая на Болотной площади Костомаров снял ролик, в котором полиция забирает Навального со сцены, угрожая сломать ему руку, а Навальный в ответ говорит полицейскому: «Я тебя посажу».

Этот короткий фрагмент получился столь ярким, что авторы решили выложить его в ютьюб. За считанные часы ролик набрал миллионы просмотров. Расторгуеву стало понятно, что родился новый формат — документального политического сериала, такого же злободневного, как и сама повестка. И он никогда не боялся перестраивать свои проекты на ходу.

«Я ни с кем в жизни так не ругался из-за работы, как с Сашей, — вспоминает Пивоваров. — Потому что я очень системный человек, я умею организовать процесс. А Саша — гений. Он всегда всех обгонял и все время меня выбешивал. Только мы обо всем договорились — он приходит и говорит «Все! Мы будем делать не так! Представь себе, что это история — про космос!»»

Так случилось и с проектом «Срок». Расторгуев хотел, чтобы та энергия, которую он видел в протестах, попадала к зрителю. Для этого ему нужны были десятки рук — и тогда он придумал собрать огромный штаб из молодых режиссеров-документалистов, которые станут его глазами и ушами.

Режиссер и близкая подруга Расторгуева Аля Кириллова вспоминает, как в первый раз оказалась на собеседовании на «Сроке»: «Я зашла в комнату, и Костомаров вдруг страшно разулыбался. И Саша. Я подумала: вот это да, я им понравилась. Но я тогда работала на «Дожде» — и Пивоваров со мной говорил дико строго, как будто я какой-то агент влияния. А когда встреча уже заканчивалась, Паша говорит: «Можно я ей покажу?» И дальше я вижу ролик, где я и несколько известных иностранных журналистов танцуем на столе на вечеринке «Четвертая власть». Я туда пошла, а они меня случайно сняли. И я говорю: «Это увидит моя мама? Мне конец». Расторгуев тогда громко засмеялся».

Кириллову в «Срок» не взяли — но на следующий день ей позвонил Расторгуев и предложил поехать в город Гагарин на протестную акцию. «И вот мы оказываемся на съемке с моим другом, который снимает сюжет для «Дождя», — продолжает Кириллова. — Он смотрит, как я работаю и говорит: «Ты все делаешь неправильно! Я видел, как эти ребята работают! Они вообще камеры не выключают». Короче, я включила камеру и больше ее не выключала».

Быть не только автором, но и учителем Расторгуев хотел давно. «Саша получил приз за свой первый фильм, вернулся и сказал: я хочу учеников. Меня это тогда поразило, — вспоминает Сусанна Баранжиева. — Наверное, это было от переполненности. Он понимал, что его энергию реализовать в одиночестве невозможно». Расторгуев учил не просто снимать — скорее чувствовать жизнь каким-то особенным образом. «Наверное, нужно придумать какое-то другое слово, — говорит Лена Хорева, которая появилась на «Сроке» одной из первых. Учитель — это дистанция. С учителем нельзя быть наравне, учитель тебе что-то дает, тебя чем-то наполняет. А с Сашей был совсем по-другому, мы очень много давали друг другу, это был взаимный процесс».

13 декабря 2012 года в дверь режиссера Павла Костомарова позвонили силовики. На этот же самый день была запланирована встреча премьер-министра Дмитрия Медведева с журналистами. Участвовать в ней должен был и продюсер «Срока» Алексей Пивоваров — от телекомпании НТВ. «Утром мне звонит Костомаров и говорит: «У меня эшники. Они все забрали. Ты знаешь, что делать». А я, конечно, не знаю, что делать, — вспоминает Пивоваров. — Я подумал пять минут и написал в твиттер. Тут же мне звонит [пресс-секретарь Медведева] Наташа Тимакова и говорит: «Ты понимаешь, что это провокация против нас? Задай об этом вопрос на встрече»».

На встрече Пивоваров спросил Медведева, как работать журналистам, если к ним в дом приходят сотрудники центра «Э». Премьер пообещал разобраться, Костомарова тут же отпустили на свободу, но создатели, а — главное — герои пришли к выводу, что проект стал слишком опасным. «Срок» решили закрыть.

Тем не менее, Расторгуев был уверен: вместе с соавторами они нашли новый способ описывать действительность — этот формат можно и нужно развивать. Так появилась «Лента.док» — проект, похожий на «Срок» и выходивший в 2013 году на «Ленте.ру» (главным редактором «Ленты.ру» в тот момент была Галина Тимченко; сейчас она генеральный директор «Медузы» — прим. «Медузы».) «Саша считал, что это должно превратиться в новости, что должно быть пять-шесть выпусков в день, — вспоминает Аля Кириллова, продюсер «Ленты.док». — Ему все говорили, что это безумие, братская могила, что это очень дорого, но он настаивал, что должно быть так и только так».

Расторгуев был абсолютно убежден, что простой человек хочет смотреть на простого человека — и для того, чтобы было интересно, не нужны звезды: достаточно честного и открытого взгляда. Он придумал новый проект — «Реальность», продолжение «Я тебя люблю / Я тебя не люблю», где обычные люди превращались в героев, в режиме реального времени снимая себя на камеру.

«Это был 2013 год. И русский народ пошел. Мы в день кастинговали по тридцать человек, — вспоминает один из руководителей проекта «Реальность» Дмитрий Кубасов. — В какой-то момент это превратилось в наш образ жизни. К нам каждый день приходили самые разные люди: мальчик из 8-го класса, который приезжал с охранником, цыгане нетрадиционной ориентации, простые женщины, таджики со стройки, бабушки. Весь срез российского общества».

Процесс оказался важнее результата. Расторгуев и его команда так и не смогли придумать, как и кому продать свой проект, — в итоге эпизоды «Реальности» просто выходили на ютьюбе (до 2018 года). Единственным потенциальным инвестором, по словам Пивоварова, был медиамагнат и бывший министр печати Михаил Лесин — он согласился финансировать проект, но вскоре перестал брать трубку. А в ноябре 2015 Лесина обнаружили мертвым в комнате вашингтонской гостиницы.

В последние годы все проекты Расторгуева, которые воплощались в жизнь, были инициированы не им — но он всегда переделывал их, увеличивал масштаб. Самая простая задача вырастала в глобальный проект. Так случилось с корпоративным фильмом для компании «Норильский никель», который Пивоваров в 2013-м заказал Расторгуеву — и тот снова привлек учеников и превратил проект в масштабный веб-док. Группа из 20 человек на протяжении двух лет снимала город с самых разных сторон. Им были интересны не только шахты и подсобки заводов: фильм «Норильск» превратился в историю о жизни русского севера, о людях и их уникальных свойствах — то есть о том, что Расторгуева интересовало больше всего.

«По дороге на съемки мы всегда проезжали мимо домика, который стоит на небольшом озерце, — вспоминает оператор Николай Желудович. — И я говорил Саше: нам нужно туда, мы там такое снимем! Как-то раз возвращаемся в ночи, съемка не получилась, и я опять говорю: «Вот, этот домик». И Саша такой водителю: «Все, останавливайте тачку, ты, Коля, просто достал, пошли»». В три часа ночи Желудович и Расторгуев вломились в дом к женщине, чтобы убедить ее, что снимать рассвет из ее дома — это искусство. Но женщина хотела спать и впускать документалистов отказалась. «Тогда мы уговариваем отдать ее лодку, — вспоминает Желудович. — Ее дом стоял на озере, на сваях. Мы берем лодку, вместо весла — обычная лопата с дырками. Саша гребет, мы его снимаем. Он мне говорит: «Доволен? Вот твоя красота! Лысый чувак гребет дуршлагом на лодке, такое тебе нравится?»»

«Норильск-фильм» (2015) получил десятки наград по всему миру. Расторгуев пытался сохранить команду, с которой над ним работал. В 2016 году продюсер Маша Гаврилова позвала режиссера на радио «Свобода» — там открывался новый видеоотдел, у него уже был формальный руководитель, но Гаврилова думала, что Расторгуев сумеет переизобрести проект.

Работа на «Свободе» не задалась — находиться в окружении начальников всегда для Расторгуева было проблемой. «Он очень долго говорил, что не знает, что снимать, что темы, которые он видит, не подходят. Он был там не совсем на своем месте. Если ты работаешь режиссером в штате, тебе нужно снимать определенное количество контента, но у Саши были в принципе другие амбиции», — объясняет Гаврилова. На «Свободе» Расторгуев снял много талантливых фильмов, но все время переживал из-за того, что находится в рамках формата, а все идеи нужно с кем-то согласовывать.

В 2016-м Расторгуеву заказал сериал Первый канал. Формально это было продолжение «Реальности»: истории обычных женщин, которые снимают сами себя. Расторгуев и его команда нашли десятки замечательных героинь, но и этот проект утонул в скандалах и согласованиях с каналом. «У него была постоянная борьба с Первым каналом, — рассказывает участница проекта, режиссер Лена Хорева. — Редакторы все время просили разжевывать то, что происходит. В итоге там появился закадровый голос».

Все, кто работал с Расторгуевым, вспоминают его сложный, несговорчивый характер — но в последние два года жизни он вдруг словно устал, стал мягче. Как будто впервые за жизнь повзрослел, немного утих, стал идти на компромиссы, которых раньше не признавал.

«Он мне показывал разные серии [проекта для Первого], разных героинь, и это было круто, — рассказывает Аля Кириллова. — А потом я как-то спрашиваю: «Ты куда едешь?», а он отвечает — в Останкино на озвучку. Я говорю: Саша, на какую еще озвучку? А он — ну, закадровый голос пишу. И я такая: «Что?!»»

«Он мне говорил, что читает этот закадровый текст своим милым бархатным голосом и через каждое предложение хочет крикнуть: «Суки, мрази!», — вспоминает Желудович. — Но вместо этого он продолжает читать: «Вот Света. Она пришла к своему бывшему парню. Что же он ей скажет в ответ?»»

Вскоре Расторгуев снова вернулся к уличной политике. После выхода расследования Алексея Навального «Он вам не Димон», тоже сделанного как документальный фильм, у многих возникло ощущение, что может начаться новая волна протестов. Продюсер Евгений Гиндилис придумал снять про это кино — и сразу решил, что его надо делать с Расторгуевым. Проблема, по словам Гиндилиса, была в том, что «Навальный был уже совсем не таким, как в 2012-м» — и не слишком охотно подпускал к себе журналистов. Тогда они с Расторгуевым решили, что политика надо чем-то заинтересовать — например, именем великого режиссера.

«Это была, кажется, Сашина идея, — вспоминает Гиндилис. — Мы написали письмо Сокурову, потому что хотели, чтобы он был собеседником Навального. Мы сказали ему — помните, как вы снимали Ельцина? Давайте сделаем ваши диалоги с Навальным?» Сокуров отказался, сославшись на занятость и молодых учеников. Навальный на контакт не шел. Тогда Расторгуев решил, что героями фильма будут не звезды оппозиционной политики, а те, кого Навальный вырастил, — молодые сотрудники его штабов по всей стране. Кроме того, он и его ученики фиксировали работу штаба Ксении Собчак, которая выдвинулась в президенты, провозгласив себя оппозиционным кандидатом.

Команда Расторгуева месяцами снимала людей по всей России. Некоторые материалы выходили на «Свободе», но финальный фильм, заказанный немецким каналом ZDF и французским ARTE, снова был совсем не похож на то, что хотел режиссер. «Шла речь о том, что после выборов мы смонтируем новую версию. В которой не нужно будет объяснять иностранному зрителю, что к чему, — рассказывает Гиндилис. — Что это будет такой авторский взгляд Расторгуева на Собчак и Навального. Ведь он столько лет был их главным портретистом. Никто так близко не видел и не снимал их».

В день выборов — 18 марта 2018 года — Расторгуев, сотрудничавший со штабом Собчак, должен был лететь в Чечню — снимать наблюдателей, которые поехали туда из Москвы и других городов. Чтобы режиссеру и его группе не пришлось согласовывать поездку в опасный регион с руководством «Свободы», штаб пошел им навстречу и сделал удостоверения доверенных лиц — дав им статус, который позволяет не просто присутствовать на участках, но и назначать туда наблюдателей. И когда у наблюдателей от Навального начались проблемы с допуском на участки, Расторгуев поступил, как поступал всегда — страстно и безоглядно. Подписал всем наблюдателям от Навального направления на участки. Собчак обвинила Расторгуева во лжи и мошенничестве — и письменно, и в прямом эфире его же ютьюб-канала.

Через два дня режиссера уволили с радио «Свобода» — поскольку кодекс компании запрещает журналистам участвовать в политической деятельности. После этого Расторгуев замолчал.

Именно в Грозном Расторгуев познакомился с московским оператором Кириллом Радченко, который поехал в Чечню наблюдателем от штаба Навального.

Чем больше было вокруг форматных ограничений, тем сильнее Расторгуеву хотелось свободы. В последнее время ему как будто стало казаться, что свобода — там, где война. Его интересовали любые военные темы. Всем друзьям и коллегам он рассказывал, что хочет поехать в Сирию. Тогда же возникла и потенциальная история про ЧВК «Вагнер».

«Саша очень хотел попасть в Сирию, — рассказывает близкий друг Расторгуева оператор Михаил Хурсевич. — Он думал, что где война — там есть жизнь, есть какое-то течение времени. Это другая среда». «Я ему говорила: Саша, что ты там будешь снимать? — добавляет Кириллова. — А он такой: «Кино про любовь. Представь, — он из ИГ, она — из лагеря»».

Вместе с продюсером Pussy Riot и издателем «Медиазоны» Петром Верзиловым Расторгуев даже придумал целую командировку — к сирийским повстанцам должны были поехать три девушки-акционистки. Но добраться до Сирии оказалось невозможно, и в результате сложной цепочки случайных встреч и разговоров возникла идея командировки в Центральноафриканскую Республику — совместной с «Центром управления расследованиями» Михаила Ходорковского и военным журналистом Орханом Джемалем. (Подробнее об этом в тексте про Орхана Джемаля.)

«Летом мне звонит Саша и спрашивает: скажи, поедешь ты в эту страну?» — вспоминает Михаил Хурсевич. В итоге его и еще нескольких близких людей Расторгуев от поездки отговорил — слишком опасно, — но сам все же поехал. «Ему хотелось, наверное, сделать что-то очень важное, — предполагает Кириллова. — Что-то, что вернет его в обойму. Он хотел почувствовать себя снова независимым документалистом». «Да, он запутался, но это все было вполне в струе Сашиной жизни, — говорит Алексей Пивоваров. — С ним такое случалось и раньше. Это в принципе случается с любым большим художником, когда кажется, что он зашел в тупик. И из этого тупика рождается какая-то новая крутая история».

Он мечтал об игровом кино. Близким друзьям Расторгуев в последнее время много рассказывал о книге Мариам Петросян «Дом, в котором». Рассказывал, что придумал, как именно ее снять. Деньги на сценарий и разработку проекта уже нашел Павел Костомаров — но сначала режиссер должен был съездить в Африку. Отговорить его не получалось.

27 июля самолет, на котором летел Расторгуев, приземлился в Касабланке, откуда они вместе с Кириллом Радченко и Орханом Джемалем перелетели в столицу ЦАР — Банги. Все быстро пошло не по плану — фиксер Мартин не выходил на связь, местные жители не хотели сниматься, чиновники требовали денег. Через несколько дней Расторгуев, Радченко и Джемаль с водителем, которого прислал Мартин, поехали в город Бамбари. Саше писали из ЦУР: «Вы доехали?» Ответа на это сообщение уже не было.

Сусанна Баранжиева очень хорошо помнит одну из первых встреч с Расторгуевым. «Я вхожу в длинный коридор, и он бежит, — рассказывает она. — Я вижу его со спины. У него в руках куча кассет-бетакамов. Он бежит, держа в руках сигарету. Сигарета искрит, а кажется, что искры из него самого. И я вдруг думаю: «Боже мой, он сделает что-то великое!»»