Одна девочка говорит: «Почему ты живешь в интернате? Ты — дурак?» Павел Марказьян был клавишником в группе «Браво». А потом 18 лет провел в ПНИ

Павел Марказьян в 1980-х играл на клавишах в первом составе группы «Браво», а в 2001-м попал в психоневрологический интернат, из которого не может выйти уже 18-й год. В сентябре благодаря юристам благотворительного фонда помощи людям с психическими расстройствами «Просто люди» Мосгорсуд признал его ограниченно дееспособным — это значит, что он может сам распоряжаться своим временем и, например, пользоваться общественным транспортом. По просьбе «Медузы» о «жизни психушечной» и «жизни непсихушечной» с Павлом Марказьяном поговорил журналист Дмитрий Шабельников. Мы публикуем этот разговор в виде монолога Марказьяна.

Коротко о дееспособности Павла Марказьяна. В 1999 году суд признал его недееспособным, указав, что он «страдает хроническим психическим расстройством», которое лишает его возможности понимать значение своих действий. Два года Марказьяна, по его собственным словам, «носило», а потом он «поступил» в ПНИ № 30 на территории Битцевского лесопарка. До 2018 года он не мог выходить за пределы ПНИ без сотрудника интерната. После того как его признали ограниченно дееспособным, он теоретически может покинуть ПНИ, но ему пока негде жить.

Жизнь непсихушечная

У меня мама альтистка и отец альтист. Ходил в музыкальную школу в Сокольниках. В XX веке еще была такая программа «Музыкальный киоск». Я там играл ребенком году в 1976-м или 1977-м. Но архивов никаких не осталось, естественно. 

Я еще в школе занимался ансамблем, со старшеклассниками играл. После школы пошел в музыкальное училище [имени] Ипполитова-Иванова. С Жанной Агузаровой я там познакомился, она меня постарше лет на шесть-семь. Они все старше меня были, я для них самый маленький был там, меня так и называли — Паша Маленький. Я на вечернее поступал — еще устроился на работу санитаром в больницу. От армии я откосил, мне помогли. Не знаю, можно об этом говорить? 

В «Браво» тогда там был [басист Тимур] Муртузаев — он в Америку эмигрировал, они все уехали в Америку. Ну и [Евгений] Хавтан руководитель, самый главный был. Он вообще не профессионал, самоучка. Он коллекционировал гитары старые, на которых еще играли битники вот эти все 1950-х годов. Я вообще битником был, мы все были битники, мы тогда от пятидесятых фанатели. Мы были все стиляги.

Я живу на серой ветке теперь, в Чертаново, а тогда мы как раз на репетиции ездили на «Нагатинскую». Раньше там заводы были, и вот мы на заводах репетировали. 

(Прислушивается к радио.) О, вот эта песня — Шаде, 1985 года. Я помню, когда я влюблен был в 1986-м, слушал эту музыку. Самая лучшая певица была. У меня майка с Шаде была, я у какого-то немца выменял. У меня тогда вещей не было. А когда уже стал зарабатывать, у фарцовщиков стал покупать. Магазин «Березка» был, дьюти-фри. Сейчас дьюти-фри есть, да? А ты из Шереметьево летаешь куда-нибудь? Он так и остался Шереметьевым? Вот тот, старый — так и написано ШЕ-РЕ-МЕТЬ-ЕВО, да? 

Потом у меня был сольный проект, «Бразилия». Это серьезная работа была. Я над ней работал с конца 1988-го, тогда у меня продюсер появился. Мы тогда с Агузаровой разругались — ну, не разругались, просто группа «Браво» распалась.

Для сольного проекта я очень хотел выпустить виниловую пластинку. Но, к сожалению, мы почему-то поругались с моим продюсером. Я, конечно, ужасно жалею, мне прямо стыдно. Если б я с ним не поругался, то у нас была бы виниловая пластинка. Он все тексты написал — а я музыку. В итоге выпустили лазерный диск в Германии.

В 1990-м я от матери уехал, переехал жить к одной женщине, у нее мать — крестная [дочь] Ахматовой, а сама она главный художник у [модельера Вячеслава] Зайцева была. Мать была счастлива, что меня сбагрила. А у меня что было? Магнитофон Sharp, с двумя кассетами, мне из Германии его привезли, настоящий японский, made in Japan, то есть это очень было надежно, не то что сейчас китайцы делают. Я как раз тогда денег заработал много с «Браво». Я много с ними поездил, денег заработал. Так что я к этой женщине взял магнитофон Sharp, радио там еще было, помните «М-Радио»? «Моя собака и я слушаем „М-Радио“».

У меня друг был, такой Дима Сабинин. Он был первый секретарь горкома комсомола. Это был первый человек, который давал молодежи свободу, уже в горбачевские времена. Тогда рок-лаборатория была — первые московские группы: «Бригада С», Мамонов, конечно. Мы с Мамоновым в Италию ездили вместе, я обожал его. А с его братом Алексеем дружили, играли вместе. Я к нему ходил на квартиру. Скляр еще был такой, приходил на эту квартиру. Хирург был такой, рокер. Сейчас жив он, да? Байкер. Был клуб у них на Соколе, мы туда с Гариком Сукачевым приехали. 

В общем, мы все варились в этом бомонде. 

У меня отец эмигрант. Я был как сын диссидента — в комсомол не вступил, пионером только был. Он был очень известный альтист, в квартете играл очень известном. Не знаю, жив ли он сейчас. Он уехал, когда я еще ребенком был, родители развелись. Мама мне всегда говорила — и зачем он только ушел из такого великого квартета? Но он бежал от коммунистов — он мне так говорил. Маленького меня хотела моя мачеха забрать — говорила маме «давайте я его с собой возьму». Но мама была против.

Я без отца жил, меня отчим воспитывал. А потом неожиданно я как-то узнал, что он приехал, мне было лет 18. Он такой очень энергичный [был], молодой такой, в кожаной куртке, как будто даже моложе меня. Еще смеялся, что у нас в магазинах такое, его все смешило. Он у меня вообще юморной такой мужик. И там у него были какие-то его подруги, мы поехали [к одной из них] на 9-ю Парковую, все там собрались, то есть он как крестный отец, получается. Подруга его даже говорила: «Дядя Сэм приехал». Он как раз мне вещи новые привез из Америки. А я как раз уже из Европы приехал, это конец 80-х. То есть у меня уже шмотки были. И он еще привез.

Он как приехал, говорит: давай сходим в американское посольство и все сделаем. А я загулял. Но в 1995-м я улетел в аэропорт Кеннеди из Шереметьево. У меня почему-то возникла фикс-идея: уехать в Америку. Мне мой очень хороший друг говорил: не уезжай никуда, я тебе дам мебель, поживешь, покайфуешь. Я хотел самостоятельно поехать. Был вопрос — где взять деньги? У меня была комната в коммуналке, на «Университете», около цирка. Мы там на чердак ходили, по крышам лазали.

Я как сейчас помню: за мной приехали ребята, раннее утро, туман такой. Это был день рождения Пушкина, 6 июня. Они пришли ко мне, дали мне сумку, какие-то вещи я собрал — гавайскую рубашку, еще что-то, такую маленькую сумочку. Паспорт у меня был еще СССР, и в него вклеена виза, с этим американским двуглавым орлом. На три года. Ну и поехал. У меня началась американская жизнь. Три года прожил там. Чего только не делал — и работал, и не работал. Вот эти две башни, которые взорвали 11 сентября, торговый центр — я на них был, на этих башнях. Там такой обзор! Меня друг водил по Нью-Йорку.

Потом виза у меня кончилась, и я приехал [обратно]. Комнату я продал до отъезда, и я у бабушки жил. Ну, в общем, странствовал. Любил путешествовать. Но путешествия путешествиям рознь. Где-то я был таким, ну, богатым человеком, где-то я был, может быть, бедным человеком. Где-то меня просто куда-то несло, и я шел куда-то по трассе. Друзья мои близкие мне говорили: Паша, не продавай комнату, пригодится. Произойдет что-нибудь — тебе есть куда приехать. 

В больницу-то я еще до Америки попадал. Я на учете стоял в психоневрологическом интернате с 1986 года. В ПНИ попал в 2001-м. Как получилось? Да я уже не помню. Мне действительно негде было жить. То есть меня носило… Я в разных местах жил. Меня сначала в Подмосковье определили, я лежал долгое время в психиатрической больнице имени Кербикова.

Жизнь психушечная

[После того как я попал в интернат] у меня такое ощущение, что я жизнь с нуля начал. То есть [это были] нулевые годы — их так и называют.

Вообще интернат создан для детей умственно отсталых, с тяжелой родительской судьбой — детей, которых бросали в роддомах, инвалидов, тех, у кого сильно выраженное психическое расстройство. Мне постоянно хотелось оттуда выйти, конечно. У меня постоянно были депрессии: как же я сюда попал? Постоянно преследовали эти мысли. А потом я как-то отвлекался на что-то, и вроде все. А потом опять долбежка.

В комнате у нас четыре человека живут или восемь. Отношения с соседями в разное время по-разному складывались. Но вообще я постоянно с кем-то дружил, постоянно были какие-то связи. С интернатовской самодеятельностью с 2004 года ездил по другим интернатам, по разным площадкам, паркам. Я своего уровня не терял и был ведущим, мне нравилось. Мне вообще всем нравится заниматься. Там с нами психологи занимаются, педагоги, есть разные реабилитационные комнаты, где готовить учат. Спортом занимаются, бассейн — мы ездили в Олимпийскую Деревню, плавали. У меня новые друзья появились, и со старыми общался. 

Распорядок дня там как в пионерлагере. Гулять можно только по территории, можно и выходить, но в сопровождении соцработников, вместе. Сколько я за последний год выходил — не помню. Все зависит от того, как группа соберется, кто захочет. Вот в зоопарк ездили, в Египет — в 2014 году. А что, с группой тоже хорошо. Единственное, от этой группы нельзя отлучиться. Отлучишься, не придешь — будут сразу проблемы. У них, не у меня. Хотя в конечном итоге и у меня тоже.

Еще я два раза в Феодосию ездил, на Украину. Мы там были в музее Айвазовского, там, помню, поляки были. Музей насекомых еще. Катались на банане в море. Жили в пансионате. Сотрудники ездили со своими детьми. И одна девочка маленькая мне говорит: «Паша, а почему ты живешь в интернате? Ты чего — дурак?» Меня это так огорчило. Не помню, что я ей ответил. А как ответить на этот вопрос?

У меня осталась мамина квартира. Бабушка умерла [на днях] — она была там хозяйкой — и написала дарственную матери. Не знаю, я не курирую этот вопрос, я просто с братом общаюсь. Говорю — как дела? Как мать? Все нормально? Ну и все. А кто там живет — меня не интересует. Мне она не нужна, эта квартира. Я не могу просить. Не хочу никого насиловать, потому что знаю, что это такое. Я не претендую ни на что. Мать ко мне приезжала; она дружила с одной старшей медсестрой. Та ей говорит: ну, ему здесь хорошо. Может быть, она и хотела [меня забрать], но медсестра ее успокоила. Но разговора не было.

Я как-то гулял [рядом с домом], видел, как она на балконе стояла, но в квартиру я не пошел. Нет, с теми, которые родная кровь, я не общаюсь. [18 лет назад мать] считала, что я в чем-то виноват, что я что-то натворил, я уж не помню. В чем виноват — я не знаю. Да, она сыграла свою роль в том, что я оказался в ПНИ. Ну, не совсем так. Может быть, где-то я сел не в нужный поезд. Судьба — она же такая, выбирать не приходится. Меня вообще интересует судьба — предначертана она человеку? Или можно изменить судьбу? 

Вообще чего-то грущу я. Вспоминаю друзей, которых, наверное, уже никогда не увижу. Ностальгия. Есть такой фильм Тарковского. Я все-таки люблю старое кино. Старых артистов. Нет, молодые, мои сверстники вроде тоже какие-то фильмы снимают, но это все-таки не то. Хотя вообще все время проверяет.

В общем, не знаю я, что дальше будет. Что хочется? Не знаю, я уже об этом не думаю. У меня ощущение, как будто мне три года, ну или пять лет. Ну, хочу за границу поехать, а еще права получить. Мне дадут права? А купить их можно? А, это будет нарушение закона, да?

Я одним днем живу. Стараюсь жить одним днем. Мне интересно не в интернате сидеть, а куда-то ездить, общаться. Чего мне там сидеть? Мне неинтересно там. Мне очень плохо там.

Поправки. В опубликованном тексте психо-неврологический интернат был назван «диспансером». Приносим свои извинения.